—  Слышишь? Кончай ты эти хуйнаны разводить, — и, поднеся Валентине кулак к носу, добавил: — Это я только с виду нихуя-нихуя, а то как еб твою мать, так лучше ну его нахуй. 3

Через две недели лечения Кира заметила, что наклониться завязать шнурки она может, а вот подняться — уже нет. И, выдохшаяся, она садилась на пол, стараясь набраться сил для следующего рывка.

Дорога к метро давалась с трудом. Каждый шаг отдавался во всем теле, будто ноги отяжелели, а суставы заржавели. Но она шла. Герда забегала вперед, скулила, вертела хвостом, не понимая, в чем дело, почему они идут так медленно.

Странное дело, думала Кира, сил ведь нет, а она идет. А может, нет смысла в этой ходьбе? Может, лечь в кровать и не вставать. Повернуться к стенке, уснуть и не проснуться. Мысли, как и ноги, тяжелые, неповоротливые, ослабленные ядом таблеток, маленькими шажками совершали свой бесконечный путь по кругу.

После капельницы она заходила в палату к Ромке — отлежаться.

—  Слышь, чувак, — Ромка тормошил мужчину, спящего на соседней кровати.

Тот просыпался, озираясь по сторонам.

—  Погуляй, у меня гости.

—  Никуда я не пойду, — глухо отзывался мужик, поворачивался к стенке и накрывался с головой одеялом, — делайте что хотите, я уши заткну.

—  Вот гондон! — раздражался Ромка.

Кира ложилась на Ромкину кровать, закрывала глаза и в ту же секунду засыпала. Ей снилась бабушка-молоканка. Она месила тесто и задорно спрашивала: «Куренок, пышки бу-ушь?» Лицо бабки расплывалось, как тесто, так что сложно было ее узнать. Но руки, месившие тесто, Кира узнала бы из тысячи других рук. Большие белые руки.

Пышки шкворчали на сковороде. «А беляши бу-ушь?» И белая рука ловко внедряла кусок фарша в тесто.

Когда она ложилась с бабкой на широкую кровать, та накрывала ее одеялом, похлопывала по спине и мычала колыбельную. Слов не было. Одно мычание. Но в этом мычании было столько немой любви, что оно заменяло все слова мира. «Не спится, куренок?» — спрашивала бабка, улыбаясь золотыми зубами. В том, что все добрые бабушки должны быть непременно с золотыми зубами, Кира не сомневалась.

И не успев разгадать, что за слова скрывались за бабкиным мычанием, она засыпала в том самом сне, а когда просыпалась, видела сидящего у нее в ногах Ромку. Лежала какое-то время, собираясь с силами. Приходилось бороться с тошнотой. Медсестры советовали пить молоко, но сейчас молока не было. * * *

На следующий день после такого дневного сна Ромка спросил ее:

—  Ты не русская?

—  Русская.

—  На цыганку похожа.

—  Русские разные, — ответила она давно выученной фразой, — страна-то большая.

Ромка наклонился к ней ближе и потянулся рукой к ее кресту.

—  Зачетный, — и, отодвинувшись, добавил: — Я тоже крещеный. Только я в эту тухлятину не верю.

Он засунул в рот леденец и продолжал говорить с торчащей палочкой во рту.

—  Мать меня по детству по монастырям таскала. К иконам, всеми облизанным, заставляла прикладываться.

Ромка вытащил леденец и рассмотрел его на свет.

—  А попы водку жрут и на мерсах разъезжают.

Кира хотела было рассказать ему притчу о сеятеле, но промолчала. Она мечтала о стакане молока.

—  И ты, типа, веришь в вечную жизнь?

Кира кивнула.

—  И то, что огонь пасхальный сам сходит?

Кира опять кивнула.

—  Умная девка! А мозги засраны по самое не хочу. 4

Стихов Кира давно не писала, а тут вдруг вырвалось у нее, как кровь чахоточника с кашлем. Все старое, забытое и сегодняшнее, пока непознанное, стало укладываться в слова. Из слов складывался пазл, в котором узнавала она свою жизнь. И рада уже была болезни, как радуются люди дождю, смывающему пыль и приносящему облегчение.

И вот молодой усатый врач, рассматривая снимки, похлопал ее по плечу. «Хороший ответ на лечение», — сказал он, покручивая ус. Хороший ответ на лечение! Этих слов ждет каждый, кому подлые палочки Коха подставили подножку. Через три месяца беспамятства, темноты, тошноты — хороший ответ на лечение. Это значит, правильной дорогой идем, товарищи! Значит, окопались они, суки, по подворотням и чердакам. Но за Волгой для нас земли нет! Предстоят бои за каждый переулок, за каждый этаж!

Солнце, обессилевшее после многодневного сидения взаперти, выглядывало из-за туч и тут же пряталось. С каждым днем вылазки эти становились все более привычным делом. Выползало оно, кряхтя и жмурясь. Охало, ахало, но светило.

Теперь шла Кира по хрустящему снегу и вспоминала, что еще несколько недель назад хотела заснуть и не проснуться, а вот теперь кто-то невидимый протянул ей руку. И даже не одну, а две руки. И вот она в его ладонях маленькая, как пушинка. И что бы ни было — он ее не покинет. Все по силам дается. И крест всегда по силам.

Звонил Сережа. Говорил, что все хорошо. Говорил, что пошел процесс рубцевания. Говорил, что скоро можно будет к нему приехать.

А после звонила Зоя Викторовна. «Плохо все, Кирочка, плохо, — говорила она. — Каверна увеличилась, задела сосуды. Кровь горлом пошла. Врачи говорят, надо оперировать. Организм не борется. Нет положительного ответа на лечение. Исхудал. Еле ходит».

И Кира дрожащими пальцами жала на кнопки. Сережа отвечал не сразу. «Паникует мать, не слушай ее, — говорил он. — Тут мрут все. Но я крепкий старик Розенбом. Выдюжу. Мы еще летом навялим с тобой чехонки».

Кира верила и не верила.

«Поедешь со мной летом в станицу?» — спрашивал он. * * *

Давно, в Волгограде еще, когда он спотыкался, читая ее стихи, и просил непременно написать роман исторический или детектив на крайняк, она отнекивалась. «Для этого опыт нужен, — говорила она. — Понять надо, что к чему в этой жизни». А он поднимал ее на руках, как ребенка, к потолку. «Отсюда видать? — спрашивал он. — Жизнь видать? Ничего-ничего, — говорил он, возвращая ее на землю, — со мной поймешь».

Даже если и стала бы тогда писать, ясное дело, не вышло бы ничего путного. А теперь, не спросясь, начали выползать из щелей воспоминания — и важные, и не важные — и складывались в истории. Будто кто-то сверху светил ярким фонариком на давно забытые лица, улицы, предметы, и можно было разглядеть забавные мелочи, расслышать шепоток.

И возникал в памяти кудрявый армянский дед, сидевший за швейной машинкой. Ступня правой ноги его раскачивалась взад-вперед, машинка начинала стрелять пулеметной очередью, и строчка проносилась с молниеносной скоростью. Вжих! Носок ноги клонился вниз. Вжих! Вжих! Вжих! Дед казался волшебником.

В том городе Кира была хозяйкой. Знала все улицы наперечет, а улицы знали ее. А деда — так вообще знал весь город. Пойти прогуляться с ним — дохлый номер. Приходилось останавливаться на каждом шагу и ждать, пока он наобнимается с усатыми дядьками в широких кепках, и те, пошумев, похлопав деда по плечу и спине, замечали Киру и начинали щипать ее за щеки. «Машаллах! Машаллах! Машаллах!» — говорили они и качали головами с восхищением. А дедовы знакомые тетки щипали Киру за щеки и, улыбаясь так, что глаз их почти не было видно, одинаковыми тонкими голосами подвывали: «Аялла! Аялла! Аялла!»

В мастерской дед не спеша, со знанием дела готовил себе обед. Можно было валяться на диване, болтать ногами и ждать, когда сварится баранина с картошкой на четырехногой электрической плитке.

—  Джана, кушать иди, да-а! — нетерпеливо звал дед. — Лаваш, бери, да-а! Зелень бери! Лук бери!

Дед ел с большим аппетитом. Пальцами захватывал пучок зелени, макал в соль и отправлял в рот. Затем опрокидывал пару стопок. «Пять капель, — говорил он. — Больше нельзя — еще работать».

После работы заходили друзья. Армяне, азербайджанцы, евреи, русские. Дед выпивал еще. Становился веселым. Много шутил. Его кудрявый чуб закудрявливался еще больше.

Дед готов был скупить Кире все сокровища мира, но в советских магазинах ничего не было, поэтому по дороге домой он покупал ей яблочное пюре. А Кира непременно желала нести баночку сама в своем кармашке. Дед качал головой, но снимал заветное лакомство с железного прилавка и отдавал Кире. За углом баночка предательски выскальзывала из малюсенького кармана и разбивалась вдребезги, а пюре расплескивалось по серому асфальту. «Ай, бала, — бормотал дед, — не плачь, да-а, не плачь! Еще купим, да-а». И они снова шли в магазин. Дед подзывал темноволосую продавщицу, та приносила точно такую же баночку, дед брал ее и протягивал Кире. «Сама понесешь?» Кира качала головой. «Ну, хорошо, хорошо, джана, как скажешь, только ты решаешь, только ты», — соглашался дед. И нес баночку сам. * * *