—  Я пока в больнице тюремной лежал, у меня там медсестра была. Пригрела меня, подкармливала. Рассказывала мне, как зэка одного любила, а тот к мужикам привык. Так он просил, чтоб она его того… черенком от лопаты. Прикинь?

—  И она соглашалась?

—  Ага. Любовь…

—  И чем любовь кончилась?

—  Откинулся он и забыл про нее. Мужика нашел себе.

—  Вместо лопаты?

—  Типа того.

Женщины у стены переглянулись. * * *

Они укладывались на кушетки. Подходили медсестры, нащупывали вену, щелкали по ней пальцем и быстрым умелым движением вставляли иглу, после чего убегали. Капаться приходилось долго. За окном виднелась стена второго корпуса, серая, как дневной свет, проникавший сквозь губчатое небо. Глаз от долгого лежания замыливался, и трудно было понять, где заканчивается стена и начинается день.

На Дыбенко ее встречала Герда. Они заходили в магазин, потом сидели на лавочке, смотрели на прохожих, после чего расходились каждый в свою конуру. 2

Она не видела его уже месяц.

—  Я-то? Я нормуль, Кирюш. Морда лица покраснела только. Доктор сказал, что это печень.

В трубке слышался женский смех.

—  Да не цирроз. Просто такая реакция на таблетки. Ты жути на меня не гони. Я тут среди пациентов самый здоровый, в натуре, ты бы видела местный контингент. Одни бомжи.

Кира услышала возмущенный женский возглас: «Сеня, он нас бомжами назвал? Козел!» Постепенно голоса стихли. Кире показалось, он вышел из палаты.

—  Мой сосед по палате печень свою на руках носит. Она такая большая, как воздушный шар, ее на ходу поддерживать надо.

Так было всегда. Кире мерещилось самое страшное. Но стоило только услышать его голос, как тучи рассеивались и появлялась надежда. Раз он смеется, значит, все не так плохо. А он смеялся. Он умел смеяться, даже когда вокруг него было совсем не смешно. Умел находить единственно правильные слова. Словно укладывал ее в колыбель и начинал качать туда-сюда, и все беды и горести забывались.

—  Для бомжа тубиком заболеть — это как в лотерею выиграть. Год можно жить тут на всем готовом. Ол инклюзив.

Уже давно она научилась определять его состояние по голосу. И сейчас слышала того здорового Сережу, который не собирался гнить в этом логовище.

—  Я-то? Ну как тебе сказать… Не часто, но случается. Чисто так, для поддержания тонуса. Кирюш, это дерьмо везде достать можно. Я сейчас в детский сад попаду — и выяснится, что там местный сторож имеет выходы на нужных людей. Наивная ты…

В трубке опять послышался женский смех и мужской голос: «Серый, ну ты че там?»

—  Ты-то как, малыш?

—  Меня на Лиговку отправили. Живу в темноте. Свет вижу только из окна больницы, пока под капельницей лежу. Да и какой это свет? Серость одна. Все серое. Еда, больница, город, жизнь. Один плюс — время появилось, и я начала писать.

Он прикрикнул, и гогот прекратился.

Кира сидела на балконе с сигаретой. От Сережи ее отделял час езды, но казалось, что голос его звучит откуда-то издалека, будто между ними непроходимые горы и леса.

—  Валяй, Кирюха! Опиши наше днище. В натуре, как этот, как его… Горький… «На дне», ебтыть! Наш ответ Чемберлену. Я, конечно, не писатель. Но я жизнь видел. Я хавал ее ложками, как черную икру из трехлитровых банок. Помнишь, у нас икра тухла? Мы ее, сука, жрать не успевали. Мы с тобой по́жили, малыш! А теперь жизнь моя стухла. Убежала, как это… как молоко из маминой старой алюминиевой кастрюли.

Кира хотела напомнить ему, что это он сам, сам. Своими руками. Но он перебил ее.

—  Вот только не начинай. Знаю, не надо было всего этого. Мой косяк. Ты пойми, я ведь раньше как жил?

Слышно было, как он хлопнул дверью, чиркнул зажигалкой, и она вышла на балкон, закрыла за собой дверь и тоже чиркнула зажигалкой.

—  Понимаешь, меня жизнь сама по себе вставляла, без всяких там спидов [26] и остального говна. Господь на меня весь этот свой сыпучий натюрель вываливал, весь этот свой дас ист фантастиш…

Ей послышалось, что он сделал глоток:

—  У меня ж энергии было — заебись как много. А потом, бляха-муха, эта сучья жадность. Когда бабла и всего остального до хуя, то хер ли обламываться. Прикинь, у тебя все есть, а тебе, сука, хочется больше. Как той старухе с ее голимым корытом. Ну и все, приехали! Прикрылась божья лавочка с ее натуральной благодатью. Не все коту творог — когда и мордой об порог. Говорится же, что верблюду с баблом пролезть в это милипиздрическое игольное ушко ни хуя не удастся…

Сережа замолчал, по всей видимости, чтобы опять сделать глоток, и в эту секунду связь прервалась. И сколько Кира ни пыталась дозвониться, телефон уже был выключен.

И опять стало мерещиться самое страшное. Его унесли в реанимацию. Или даже хуже — он вышел за территорию больницы, принял что-то и отключился, и теперь его никто не найдет и не спасет.

Кира открыла кухонный шкафчик, достала графинчик.

Она слышала женский смех. Это хороший знак. Они его спасут. Лишь бы жив был. Пусть тысячи хохочущих баб будут рядом с ним. Плевать! Только пусть живет!

А Сережа, сделав глоток из заныканного за пазуху шкалика, заметил, что телефон отключился, и побрел в палату, где шобла местная замутила пожрать. Ужин давно прошел, а закуси нет. Да и какой там ужин — одно название.

Больница в Павловске так себе. Порядка в ней мало. В палатах пьют, водят шашни. Таскают жратву из холодильников. Днем ходоков отправляют за водярой, случается, и за дозой. Медперсонал закрывает глаза на многое. Такой контингент. Такая больница. Есть установка — больных прежде всего надо вылечить. А на борьбу с их вредными привычками ни сил, ни ресурсов ни у кого нет. Капельницы днем прокапали, вечерние процедуры провели, температуру померили. Главное, чтобы все шито-крыто, чтобы не на глазах. А остальное — неважно. Этим вон пусть наркология занимается. От всего все равно не вылечишь.

—  Вы знаете, дуры, чем моя Кирюха занимается? — с вызовом спросил Серега баб, сидящих у стола.

Компания среагировала не столько на слова, сколько на интонацию.

—  Блядством она занимается, — ответила косо постриженная Ленка, — пока ты тут…

Она хотела добавить что-то еще, но Серега отвесил ей такого леща, что та с грохотом свалилась со стула. Валька и Сеня ржали, оголяя зияющие, как черные дыры, беззубые рты.

Серега встал, подошел к окну. У него было правило — не бить баб. Но уже не осталось никаких правил. Его самого уже почти не осталось. Облупленные рамы, дырявый линолеум, чахоточные бродяги за столом. Сеня подливает Вальке водки в железную кружку, Ленка поднялась, поправляет задравшийся халат, трет ушибленное место и косится на Серегу. Назвал их бомжами. А сам он кто? Ничего не осталось. И Ленка права, и Киру он потеряет. Уже потерял. От этой мысли совсем тошно сделалось, так что он отвернулся и уставился на почерневшие сугробы. Жизнь таяла на глазах, как эти сугробы. Растворялась в едкой грязи. Он искал, за что зацепиться, как не пропасть, — и не находил. Дно. Днище.

И вспомнил, как давно, перед свадьбой, пришел он домой, а Кира ходила по дому в чалме из полотенца. Присел на диван, а она подошла, уселась ему на колени. И разговор он завел издалека, как только он умел. Пора, мол, тебе, Кирюха покреститься. Та в непонятках: зачем? И так хорошо. А он — надо так, мол, устроить, чтобы они не только на этом свете были вместе, но и на том. Он-то по-любому на тот свет раньше попадет — это к гадалке не ходи. Но он ее дождется. Только надо так, чтобы без динамо. Вот чего-чего, а динамо он не любит.

То, что Кира его не оставит одного на том свете, Серега не сомневался. Тут жизнь эта сучья его с дерьмом смешала. А там все будет по-другому. Только он и она.

—  Валентина, — Сеня погладил одутловатую женщину по щеке, — на хрена, ты, Валентина, кадришь санитара-шелупиздрика?

Валентина подпирала тяжелый подбородок широкой красной ладонью.