Пока он безуспешно пытался пристроиться к ней, продолжавшей безмятежно спать на вешательном столе — это окончательно выбило его из колеи, он чуть не расплакался, глядя на свою вялую плоть, резко контрастировавшую с бушующими в нем эмоциями, — ему вспомнился давний разговор Доктора с Влком о связи Акции и секса. Влк увлеченно рассказывал, как однажды, пытаясь отвязаться от каких-то педиков, имевших на него виды, вывел такую теорию, основываясь на том, что клиенты в предсмертном ужасе извергают сперму. Доктор, смутившись, заметил, что оргазм "inter vitam et mortem" и его не оставляет равнодушным. Шимса запомнил этот эпизод столь отчетливо из-за одной фразы Доктора, никогда прежде не проявлявшего своего отношения к проблемам секса; а тут он — возможно, перебрав текильи с сангриттой, — выбрался из своей раковины и проронил с мягкой улыбкой, придававшей его лицу смущенное ребяческое выражение:
— А знаете почему вообще приходят смотреть ваши Акции? Потому что насильственная смерть — изрек он философски, — это секс несмелых.
Шимса силился извлечь из памяти какие-нибудь другие фрагменты разговора, но больше ничего не вспоминалось — тогда это была для него китайская грамота, — разве что еще одна подробность: в момент удушения эрекция происходит и у зрителей, заменяя им подчас половой акт. То, что он сам еще не испытал этого, скорее всего, объяснялось отсутствием у него проблем в области секса. Тем с большей надеждой ухватился он за эту соломинку сейчас, когда не хватало всего лишь маленького стимула, возбудителя, который вновь вернул бы его к жизни, как звонок будильника. И вот тут у него созрел план.
Подержав девушку под душем и натянув на нее джинсы и жакет — не совсем протрезвевшая, в полусонном состоянии, она не обратила внимания, что он умышленно не надел на нее белье, — он для храбрости хлебнул еще виски. Как только выехали из гаража, он опустил стекла и убрал крышу. Хотя наступила первая весенняя ночь (весна… тоскливо подумал он, хорошо же она начинается…), от земли тянуло холодом. Иней покрыл крыши, лужайки, рощицы, берега прудов, преобразив все вокруг в сказочное царство. Ему было не до красот — просто на свежем воздухе она скорее придет в себя. Уже на десятом километре она стала подавать признаки жизни и тщетно сворачивалась клубочком, пытаясь спастись от ледяного сквозняка. У нее зуб на зуб не попадал. Она окончательно проснулась, когда машина уже въезжала в город, и, словно зверек, отыскала тепло там, где оно только и могло быть, — около него. Подняв крышу и заперев машину, он вынул из чемодана кое-какие мелочи и надел на девушку свою брезентовую куртку, затянув капюшон на альпинистский манер — так что виднелись только глаза и нос. Лизинка выглядела точь-в-точь как чистенький и опрятненький подручный палача. Сейчас он согревал ее поцелуями, ощущая прилив горячей крови к гениталиям и с надеждой вспоминая лозунг Влка: Cа ira![46] — Дело пойдет!
На этот раз распахнулось не окошко, а створка ворот. За ней стоял лейтенант Гонс, добряк лет пятидесяти, когда-то пробовавший силы на поэтическом поприще, да и по сей день не разучившийся рифмовать; его полнота свидетельствовала о вреде тюремной службы.
— Павлик! — воскликнул он заспанным голосом, в котором тем не менее слышались приветливость и удивление. — Ой-ой-ой, кто-с-то-бой?
Шимса быстро отпустил Лизинкину руку. Ее удостоверение он держал наготове вместе со своим.
— Мы приехали, — произнес он как можно небрежнее, — подготовить "точку".
— Да, но… — забормотал лейтенант в испуге, не перепутал ли чего, — вы же ему только в понедельник галстук вяжете, разве нет?
— Новый приемчик надо отработать, — ответил Шимса, проходя, как и положено мэтру, первым, — клиенту ведь тоже разнообразие подавай.
Гонс с готовностью рассмеялся. Ему нравились шутки Шимсы. Он для проформы взглянул на удостоверения, хотя там все равно вместо имен стояли одни шифры, и мельком кивнул Лизинке, которой Шимса поручил нести почти пустой чемодан. Они прошли по коридорам, по открытым галереям, миновали двор и попали в бывший костел, где размещались склады, гаражи, прачечная, а также комнаты ожидания и крюковая с мертвецкой, устроенные в боковой часовне; когда-то все здание тюрьмы было монастырем, и до сего дня приходилось отгонять назойливых туристов, приезжавших чуть ли не из Австралии, дабы во что бы то ни стало полюбоваться фреской святой Анны; средневековый художник, как нарочно, поместил ее именно на стене часовни.
Лейтенант Гонс то и дело забегал вперед, отпирая решетку за решеткой, а потом отставал, чтобы снова запереть. Когда он оказывался впереди, Шимса крепко обнимал Лизинку — тискал ее грудки, казавшиеся под грубым брезентом еще аппетитнее. Понемногу к нему возвращался трезвый рассудок. Он уже был уверен, что эксперимент удастся, и в приподнятом расположении духа придумывал для лейтенанта объяснения, одно несуразнее другого, чтобы позабавить свою спутницу. Над визитом к Влку, запланированным на понедельник, и голову ломать не стоило: он не сомневался, что, как только овладеет девушкой, все звенья его плана соединятся в одну цепочку и шеф, он же будущий свидетель на свадьбе, прикроет его не хуже родного отца.
Он стал плести Гонс что-то насчет зарубежных разработок, рекомендующих психологическую подготовку клиентов в виде, так сказать, закрытой генеральной репетиции. Ученые полагают, что после нее клиенты будут во время самой премьеры вести себя спокойнее и Акция примет более благопристойный вид. Гонс, навидавшийся всякого на своем веку, с жаром одобрил нововведение. Этот Мюллер, добавил он, как и большинство извращенцев, — настоящий псих, прямо беда: каждый день оплакивает одну из четырех изнасилованных им малюток и отказывается от еды, чтобы, дескать, тюремное начальство взамен купило "что-нибудь на их могилки". Для Шимсы сексуальный маньяк-убийца был подарком судьбы, именно то, что сейчас нужно; к нему полностью вернулась уверенность в своих силах.
Мюллера они застали крепко спящим, так что скрутить его удалось без труда. Шимса остался доволен: стоило ему щелкнуть пальцами, как Лизинка бросилась доставать из чемодана и подавать ему ремни — точь-в-точь как требовали от них в училище. Очухавшись, Мюллер поднял бучу. Правда, он не буянил, но его рыдания вперемежку с требованиями позвать священника были противны до отвращения. Гонс, выступавший на настоящих Акциях в роли мальчика на побегушках, с облегчением почувствовал, что сегодня его услуги не понадобятся. Вместе с Шимсой он пинками препроводил Мюллера — тридцатилетнего мужчину с торсом античного бога, но с тусклым взглядом и дряблыми мышцами наркомана — из камеры в часовню, осведомился для проформы, можно ли ему остаться, и обрадовался, услышав вежливый отказ Шимсы.
— Так я вас, Павлик, — стал торопливо откланиваться он, пока Шимса не передумал, — запру тут на ключ, а ты мне потом стукни тихонечко. И-я-отво-рю. А-пока-пой-ду-кофей-ку-сва-рю!
Дверь в часовне захлопнулась, дважды лязгнул в замочной скважине ключ. Шимса был у цели. В часовне все оставалось по-старому с той прошлогодней Акции — он даже вспоминать не стал, когда именно и кого они тут обслуживали. Так как обычно здесь прибирали только накануне Акции, под перекладиной так и валялась опрокинутая трехногая табуретка; но главная вещь — физкультурная скамья, предназначенная для понятых, — стояла на своем месте. Мюллер без устали канючил, прося отпущения грехов и не подозревая, что государственный флаг на стене скрывает святую Анну. Как положено по инструкции, Гонс уже привязал Мюллера к мраморной колонне, вокруг которой на плитках пола белой краской был нарисован круг с надписью "МЕСТО ДЛЯ КАЗНИМОГО"; здесь клиентам полагалось еще раз выслушать обвинительное заключение. Чтобы не утруждать Лизинку, Шимса придавил правым локтем перешедшее в собственность государства горло и ловким движением отвязал Мюллера от колонны. Подтолкнув его коленом, он продемонстрировал недюжинную силу — ухватил его левой рукой и перенес под перекладину. Отшвырнув ногой ненужную сегодня табуретку, он снова щелкнул пальцами.
