А вот и то, что Новоселов называет «примитивной эстетикой», но через что Иванов надеялся прийти к высотам духа – балаганно-цирковое искусство. Автор «Коряков-Калы» откровенно издевается над образчиками такого «искусства»: это и «китаец с обезьяной и змеями» (змей он «запускает в нос, а выпускает изо рта»), это и «захудалый фокусник», мистер Пип, объявляющий, что «залезет в обыкновенную пивную бутылку и в течение 15 минут высидит там из обыкновенных яиц дюжину цыплят», и после признания прямо на сцене в обмане («не обедал неделю», «есть хочу!») заслуживший от зрителей побои.
Очерк написан хотя и патриотом казахстанской Сибири, ее уроженцем, земляком Иванова (Новоселов родился в пос. Железинский Павлодарского уезда Семипалатинской губ.), но больше – интеллигентом, социал-демократом, революционером, неслучайно оказавшемся в 1918 г. министром внутренних дел Сибирского правительства, убитым в том же году «за политику». Для него его малая родина только «остров прошлого». А для Иванова и его отца Лебяжье-Павлодар – место необычное, с огромным потенциалом развития. Ярким образчиком такого типа жителя такого места и одновременно символом, эмблемой Лебяжьего-Павлодара, его «внезапно-тщеславного» мышления является отец писателя Вячеслав Алексеевич Иванов. В романе его сын Всеволод-Сиволот, где бы он ни был, чувствует неразрывную связь с ним и даже получает от него пространные письма – может быть, чисто романная придумка.
Но в том, что Вяч. Иванов является живым воплощением своих родных мест, нельзя усомниться: юный Всеволод уличает отца в том же пороке тщеславия, а уж «внезапностью» он просто болен. Чего стоит затея с Лебяжьим банком, для создания которого он уповает на клад, который вот-вот найдет в окрестностях села, а пока должно хватить доходов от алебастрового карьера. При этом он, несомненно, умен: читал «Шопенгауэра, Соловьева, Вундта», «Петрарку, Лукиана, Калидасу, Петрония», у него своеобразная для сельского учителя эрудиция. Но арифметику в школе он преподавал «с плясом», чистописание тоже: «Он играл на балалайке, а ученики плясали по кругу, вдоль которого были выведены по полу мелом правильно написанные буквы». А выучив арабский язык, правда, по «детскому учебнику», он читал «киргизам» Коран по-арабски, «объяснял будущее и настоящее», «врачевал».
Мечтал он и об основании в Лебяжьем «Объединенного Иртышско-Китайского банка» с филиалами вплоть до Пекина, который «способен осветить всю Сибирь». Это ли не факирство своего рода? Только отец не прокалывал себя женскими шпильками, подвешивая на них гирьки по три фунта весом, как сын в эпоху своего факирства, а все-таки радел о Сибири, хоть и по-своему, пусть и комически. Но и есть ли какая-то доля истины в семейной легенде о том, что Вяч. Иванов был незаконнорожденным сыном генерал-губернатора Туркестана К. Кауфмана? Человек этот был во второй половине XIX века весьма известным военным деятелем, участвовавшим в Кавказской войне с Шамилем, возглавлял военный округ в Литве и других местах. Его славные деяния и заслуги в Средней Азии – усмирение и покорение Кокандского и Хивинского ханств – приходятся на 1860–1870-е гг., когда, видимо, и родился Вяч. Иванов (точной даты его рождения нет). Как пишет Вс. Иванов, мать отца, Дарья Бундова, служившая «экономкой у знаменитого генерала Кауфмана», «завоевателя Туркестана», и «согрешила» с ним: «грех этот (т. е. Вяч. Иванов. – В. Я.) от Кауфмана». Почему тогда его отчество «Алексеевич», а фамилия «Иванов», годная и для нерусских? Да и материнская фамилия похожа на производную от немецкого «Бунд» или даже еврейского языка (была тогда, например, известная партия еврейских политиков «Бунд»). Да и внешность у отца была не очень-то русской: «желтое лицо», «карие узкие глаза», «весь стройный, ловкий, узкий». Посмотрим на его фото 1895–1897 гг.: узкое овальное лицо, прямой нос, бросающейся в глаза скуластости или раскосости не заметно.
В отличие от матери, в которой очевидно нечто «киргизское». Несмотря на ее вроде бы польские корни и девичью фамилию «Савицкая». Кстати, этой фамилией часто в своих скитаниях и после любил пользоваться Вс. Иванов. В то время как внешний вид выдавал в нем «киргизскую» кровь. Вспомним эпизод из «Похождений факира», когда в него, 15-летнего приказчика торгового каравана, влюбилась дочь степного султана, чистокровная «киргизка». «Она многим походила на меня: лунообразное лицо, коротенькие ручки, серые глаза, окаймленные припухлыми веками (…). На киргизский вкус я тогда был красив». Только сам султан углядел во Всеволоде недостаток: «Будь бы у этого приказчика черные глаза, он был бы совсем красив, а то словно капнули на лицо загрязненным молоком». Сам же Иванов часто переживал по поводу своего непородистого носа: «Это мякиш какой-то, бесскорлупное яйцо, выплывок, голыш! Мне казалось, что нос мой вытеснил подбородок, отталкивал щеки, стремился занять все мое лицо». Отец и тот ему однажды заметил: «Наши носы прямые. Откуда у тебя такой вынырнул, непонятно», притом что отцовское лицо, на его взгляд, было «замечательным». Может, этот неудавшийся нос был одной из причин занятий Иванова факирством, т. е., согласно толкованиям этого слова, экспериментами со своим телом. «Факир (арабск. буквально – «бедняк, нищий») – исполнитель номера, основанного на демонстрации нечувствительности тела к физической боли. Среди трюков, исполняемых Ф.: хождение босиком по лезвиям сабель, горящим углям, битому стеклу; Ф. протыкали острыми предметами руки, щеки, язык, глотали огонь, лягушек, рыб, шпаги и др.». Или их закапывали живыми в землю.
Мы неслучайно цитируем здесь определение факирства из энциклопедии «Цирковое искусство», ибо Иванов начинал работу над собой – сначала с телом, потом с духом – в цирке, точнее, балагане, превратив, таким образом, свое странствие в Индию в цирковое представление. Но и пытался изобрести свою «систему», почти философию, чтобы направить свое факирство в серьезное русло: выписывал из Петербурга книги по мистике и оккультизму, например Папюса, индийского йога Рамачараки. Но приобрел вместо «Волшебной библиотеки» магических знаний и навыков только очки. Хотя он и продолжал называть себя «Бен-Али-Бей, знаменитый факир и дервиш», вся «система» его сводилась к воспитанию «крепкой воли и неустрашимости», а также «взаимоуважения» при отсутствии тщеславия. Но воздействия на свою внешность тоже не получилось.
Так и пришел в итоге Иванов к тому, от чего ушел еще в Павлодаре, пустившись в странствия: к работе типографщика-наборщика, которую и нашел теперь уже в Кургане. Впоследствии этот чередовательный ритм: зима-осень в типографии, весна-лето в балаганных странствиях, станет для Иванова привычным. Приобрел он и внешность соответствующую. Сравним две фотографии разных лет. На первой, сделанной в Павлодаре и датированной 1910 годом, стоит еще мальчик-подросток, навытяжку, руки по швам, в костюме, похожем на форму, видимо, того же самого сельхозучилища. В позе и выражении лица, еще без очков, есть скованность, напряжение, но и выправка: чувствуется, мальчик воспитанный. Шесть лет спустя перед нами уже юный интеллектуал-демократ: пенсне, какая-то «эксклюзивная» шляпа набекрень, короткий галстук, что-то вроде толстовки – уже без всяких пиджаков. И поза с вызовом: одна рука на поясе, взгляд сосредоточенный, «факирский», без улыбки. «Цирк» здесь еще виден, но уже в меру. Так типография, книги, где они рождаются, литература, которая Ивановым уже пишется, становятся важным промежуточным пунктом на пути в Индию «физическую», т. е. географически-пространственную, и духовную. Пункт неожиданный, потому что от Павлодара через Курган в Индию не дойти, наоборот, только отдалиться от нее и Сибири так и не покинуть: все эти годы он только кружил по ее просторам. Почти, как в Библии, Ветхом Завете, где евреи в изгнании ходили 40 лет по маленькой Палестине, по сути, на одном месте.
И все-таки, оглядываясь на пройденный Ивановым путь, уточним «координаты» этого периода жизни Иванова: даты, села, города, где начинался Иванов, где зарождалось его будущее писательство. Итак, родился Всеволод Иванов в селе Лебяжьем Павлодарского уезда Семипалатинской губернии в феврале 1895 г. – хотя в романе о годе и дате рождения ничего не сказано. Около 1904 г. семья переехала в с. Волчиху Барнаульского уезда: дата опознается по словам автора, что «в начале Русско-японской войны отец мой служил учителем». Здесь же упоминаются два брата Иванова – Палладий и Андрей, последнему тогда, «наверное, лет пять». Затем все переезжают в «заштатный город Колывань», где они почему-то «должны были жить», также на Алтае (упоминается монетный завод – «колыванская медь»), отец здесь также учительствует и заготавливает «в тайге дрова для себя и для школы». В Волчихе Иванов поступает в церковно-приходскую школу, там служит и его отец. Село ему, однако, не нравилось из-за эпизода расправы с цыганом-конокрадом. Также там умер брат Андрей от укуса змеи. Потом семья переезжает в Томск, потому что туда в сумасшедший дом «отправили» отца: «у него нашли белую горячку». Если помнить, что попал он туда после инцидента с «военным специалистом», у которого отец записывался на Русско-японскую войну, то из слов Иванова «в Томске мы прожили два года», можно датировать томский период его жизни, как 1904/05 или 1906/07 год.
