Мебель, судя по запаху, новая. В холодильнике продукты на первое время: яйца, сок, молоко фирмы «Оукхёрст» – Вики знает, что оно мне нравится. Я заглядываю в ящики и шкафы. И опять все, что может понадобиться: банки с консервированным супом, тарелки не из пластика, стаканы не из пластика, ножи, которые режут. Вики хорошо постаралась, обустраивая тут все для меня. Мама, видимо, взяла с нее слово, и Вики была бы не Вики, если бы вдруг слово не сдержала.
В ванной пушистые полотенца, отбеливающая зубная паста и дорогой шампунь – Paul Mitchell. Я беру с полки флакон, открываю, нюхаю. Миндаль напоминает мне о маме.
Так Вики просит прощения за то, что больше не может быть моей сестрой.
Меня могли бы отпустить на похороны – думаю, что могли, ведь это всего на пару часов, но я узнала, только когда мама уже лежала в земле. Видеть меня никто не захотел. Ни Вики, ни тетки, ни остальные. Когда умерла мама, их мир развалился. И я их понимаю.
На туалетном столике в рамке фотография: я и Вики с родителями, когда мы еще были счастливы. По крайней мере, так считает Вики, а я была совсем маленькая и не понимала того. Вики повыше, в руке у нее тает фруктовый лед. У меня он выглядит окаменелостью, сарафан чистый и наглаженный. По верхнему краю рамки заковыристым шрифтом написано одно слово: СЕМЬЯ. Грустная фотография на самом деле, но мама на ней сияет, она влюблена и еще не овдовела. Отца я не помню – по словам тети Пэмми, он ездил на мотоцикле и был красавцем – и лишь время от времени размышляю, как бы все повернулось, если бы он у меня был. Я аккуратно кладу фотографию лицом вниз и сажусь на свою новую кровать, стараясь почувствовать себя свободной. Господи, у меня постель со свежим бельем и удобным матрасом. Спасибо, Вики. Спасибо, мама.
Я ложусь на фарфорово-белое покрывало и плачу. Наверное, целые сутки. Плачу по маме. Плачу по своей прежней жизни, до тюрьмы. А еще – вот ужас – плачу по своей прежней жизни в тюрьме, где мне было с кем поговорить и чем заняться. Я штамповала надписи на футболках. Три утра в неделю в Производственной, восемьдесят центов в час. Карманные деньги для тюремного магазина. А магазином у нас были два торговых автомата, в нижнем отсеке одного из которых навсегда застряло пирожное «Динг-донг».
Мне приходит в голову, что все эти слезы, наверное, не только по маме, но частично по маленькой идиотке во мне, которая думала, что за воротами тюрьмы меня будет ждать Трой. Даже несмотря на то, что он ни разу не позвонил, ни разу не приехал и ни разу не написал. Даже несмотря на то, что он сошелся с Беккой Фрай, моей бывшей подругой. Этот ген или клетка идиотки во мне считали, что он будет стоять в луче света у ворот тюрьмы.
Дня три, а то и все пять я даже к двери не подхожу. После двух лет в компании роковух, неудачниц и мужчин с оружием именно здесь, в городе, я не знаю, где небезопасно. Я пью много воды, ведь это бесплатно, а апельсиновый сок может закончиться. Здесь есть микроволновая печь, в морозильнике пачки готовой замороженной еды и ведро мороженого «Гиффорд» с мятой и шоколадной крошкой, еще есть кое-какие овощи, яблоки и бананы, десять банок куриного супа с лапшой, упаковки спагетти, рис и лапша быстрого приготовления. В этих трех комнатах я могла бы прожить довольно долго, но к еде я почти не притрагиваюсь.
Вики оставила мне одноразовый предоплаченный телефон и положила довольно много денег на его счет. Для начала я смотрю контакты – ни одного. Нет даже Вики. Я рассчитывала на тетю Линду, но нет. Тети Пэмми точно нет. Мама умирала медленно и тяжело, а горе делает с людьми странные вещи.
В квартире нет телевизора. И ни единой книги. Вики книг в руки не брала, и мама, которая читала мне по вечерам, даже когда я уже училась в старшей школе, переживала, что Вики, еще до Билли, отчаянно гуляла, как она говорила, «пугая мертвых». Это трудно представить, глядя на Вики сейчас: прическа из дорогого салона и пасхальный маникюр.
Здесь тихо, только неприятно гудят водопроводные трубы и не смолкает гул улицы. В окно видно, как на работу и с работы спешат люди, как едут детишки на трехколесных велосипедах, а за ними, уткнувшись в телефоны, семенят мамаши, вот проходят несколько групп африканцев в яркой цветастой одежде – женщины с сумочками, мужчины с авоськами, наполненными непонятно чем. Уж не поселила ли меня Вики в Портленде – том самом месте, где должна была начаться моя новая, полная романтики жизнь, – в качестве прощального «иди ты к черту» за то, что разбила мамино сердце?
Среди кучи магнитов на холодильнике, явно Вики позаботилась (ИИСУС ЛЮБИТ ТЕБЯ; ОТПУСТИ СИТУАЦИЮ И ВПУСТИ БОГА; БОГ ВЕДАЕТ; БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ), я нахожу грязную наклейку с паролем Wi-Fi. Сразу возникает чувство, что я не одна, и становится немного легче дышать. Гуглю все подряд, наверстываю упущенное время. Я провожу час за часом на «ютюбе» – так проходят целые дни. Я засыпаю под видео о ребенке принца Гарри и Меган Маркл, под ураган «Дориан», разрушающий Багамские острова, под новые (для меня) песни Рианны, Леди Гаги, всех моих прежних любимцев, все это я заедаю разогретой пачкой замороженной еды, выпиваю большой стакан воды – и давай по новой.
Я нарочно долго мою посуду, стараясь наполнить время смыслом. Я обнаруживаю ключевые эпизоды Супербоул LIII[8], которые мне вовремя посмотреть не удалось, потому что Дженни Большая принялась трепать языком, что, мол, Том Брэди – подкаблучник, не мужик и что он мухлюет; что ее собака Элмо и то бегала ловчее; «Рэмс»[9] рулит, «Рэмс» рулит, «Рэмс» рулит – снова и снова, во все горло, хотя ее и просили заткнуться, поэтому еще до перерыва надзиратель сказал: «Так, ладно, дамы, – все, хорош».
Как бы то ни было, пока мы сидели за решеткой, Том Брэди получил свой шестой перстень. Целый месяц мы все были не в духе, и, сказать честно, я с этим так и не свыклась. Трой – футболист, принимающий игрок с длинными руками и ладонями, к которым мяч так и притягивается, неоднократный чемпион штата в классе «С», и игру я полюбила именно благодаря ему.
Где-то на пятый день, а то и на восьмой, проснувшись с каким-то противным ощущением в животе, я понимаю, что перебрала с интернет-серфингом. Впереди целый день, который надо чем-то заполнить, а потом еще дни, и мне кажется, что время имеет цвет, и цвет этот – бежевый. От меня уже пахнет, ведь я все в той же одежде, в какой пришла. Снимая ее, я недоумеваю, почему раньше этого не сделала. Зачем хранила тюремный запах? Но все-таки хранила. А теперь пора, и я принимаю душ, даже немного удивившись, что не рассыпалась на части. Вода очень горячая, а шампунь – вообще премия победительнице на конкурсе красоты. Я убираю свою вонючую одежду и открываю дорожную сумку.
Все не моего размера. В тюрьме размеров всего шесть: огромный, толстый, нормальный, худой, скелет и призрак. Когда меня привезли, у меня был нормальный, а когда вышла – скелет, потому что там даже яблоки на вкус были как бумага. Я беру розовую рубашку на пуговицах (розовый цвет мне подходит меньше других, и Вики это знает) и черные джинсы. Ничего голубого, слава тебе господи. Никогда больше не надену ничего голубого. Есть еще рубашка, тоже розовая. И черная джинсовая куртка Вики, еще со времен старшей школы, – раньше она была вся пропахшая сигаретным дымом «парня месяца», но не сейчас. Ни белья, ни обуви, и приходится надеть что есть: трусы недельной давности, потные носки и обувь, в которой ходила до тюрьмы. Обувь из прошлой жизни. Пара кроссовок New Balance, в которых мне не пришлось побегать.
– Я беглянка, Вайолет, – шутила сестра, когда ускакивала рысью, чтобы встретиться с очередным парнем, с рокотом носиться по проселочным дорогам, выпивать в подворотне, пока мама, не ложась спать, молилась за свою старшенькую, за ее раскаяние и возврат к праведной жизни.
Однако в конце концов беглянкой оказалась я. Втюрилась я жестко, по самые уши.
