Очнулись мы, когда сияние фонаря начало слабеть. Близился рассвет.

– Я клянусь. Пора собираться.

Я бежал. Бежать, толкая коляску было тяжело, но опоздать было нельзя. На горизонте лёгкие облака вызарились мягкой рыжиной. До солнца оставалось несколько минут. Я бежал, красивый, как жених: выбрит, причёсан и умыт, костюм ещё не измялся на мне, когда я только взял разгон.

Нина вертела головой по сторонам, глядя на плывущих по стенам домов собачек-самоедов. Улыбалась, потом хохотала, щекоча пальцем мурлыкающего на её коленях пушистого фантома. Ветер обдувал наши щёки, я не сбавлял хода.

Продрогший от предрассветного холода, теперь я согрелся и почти запыхался. Галстук давил на горло, пиджак сковывал плечи. Я вколачивал подошвы в мостовую и толкал коляску дальше, дальше. Ещё пятьсот метров… ещё четыреста…

Пересекли площадь. Под рыжеватым небом на горизонте проступил краешек розовой каймы. Рассвет занимался, набирая ход. С моста открылся вид на набережную. Вынырнула из-за кремлёвской стены стая ослепительно белых чаек, заложила синхронный вираж. Нина хохотала и тянула ладошки к ним, но ни одна не шлёпнула «пять». Мы не расстроились.

Пальто сползло с плеч Нины, она поёжилась, поправляя. Я увидел тонкую бретельку винно-бордового платья, которое она всегда любила. Того, в котором она в первый раз со мной танцевала. Осталось совсем немного…

Ноги жгло, руки онемели и отказывались двигаться, но я, стиснув зубы, гнал вперёд, не сбавляя скорости. Нельзя останавливаться, нельзя замедляться – иначе не сработает.

Умница Серов. Выпилил кусок перил в самый раз не слишком большой, чуть больше ширины коляски. Теперь самое время для прыжка веры.

Я остановил Нину, развернув спиной к провалу. Она глядела на меня большими глазами, сияла улыбкой, тянула руки. За её спиной, внизу, гуляла по воде смутно различимая фигура. В белом. Словно поймав мой взгляд, эта фигура замерла, вспыхнув, точно фонарь, – и помахала мне.

Я улыбнулся. Схватился за протянутые руки жены, глядя ей в глаза, упёрся в подножки – и резко дёрнул Нину к себе, пнув коляску прочь.

В следующий миг Нина запрыгнула мне на шею, обхватив меня ногами – крепкими, сильными, тёплыми. Я вздрогнул, судорожно вздохнув от восторга, а она обернулась и прощально взмахнула рукой.

Коляска сверкнула стальным ободком колеса, кувыркнулась в воздухе – и рассыпалась стаей белых чаек.

Они закружили над мостом, крича, возвещая о чуде. Нина опустилась на ноги. Свои ноги, такие крепкие и красивые. И – такие смешные в пушистых домашних тапочках. Она плакала и смеялась, гладя меня по щеке. Я тоже плакал, осторожно держа её за талию.

А потом она снова прыгнула и вытянула стрелой свои новые сильные ноги. Я держал её на руках. Над Псковом проснулось солнце. Над мостом кружили белые чайки. Мне улыбалось моё счастье. Бояться было нечего.

Мы снова танцевали.

В первый раз Анна проснулась глубокой ночью, среди густого, как дёготь, мрака. Зябкий холодок тёк из приоткрытого окна, но и за окном стояла все та же тьма – ни единой звезды, ни проблеска лунного света.

Она только приоткрыла незрячие в темноте глаза и под сердцем скользкой змейкой шевельнулся страх. Показалось, что невидимые стены придвигаются ближе и нависают над постелью, что потолок опускается сверху, словно могильная плита, и выдавливает воздух из груди.

Рука сама потянулась к шее, пальцы нащупали тёплый металл цепочки и гладкие холодные фасетки кристалла. Анна скосила глаза вниз – да, он был здесь, никуда не делся. Крошечный золотой огонёк, не ярче светлячка, заточённый в гранёную хрустальную каплю. Его мерцания едва хватало, чтобы осветить кончики её пальцев, но он по-прежнему горел – а значит, ничего плохого с ними не могло случиться. Ни с ней, ни с Альбином.

Анна опустила подвеску за вырез сорочки. Подтянула сползшее одеяло, спасаясь от сквозняка, перевернулась на другой бок и теснее прижалась к сонному, горячему телу мужа. Примостила голову на его плече, закинула свободную руку на широкую грудь. В тишине его мерное дыхание напоминало шум ветра в верхушках деревьев или далёкий голос прибоя, баюкало и успокаивало; на мгновение Анна ощутила себя мореходом с разбитого корабля – отважным пловцом, что в одиночку преодолел чёрные волны ночи и добрался до спасительной суши, до согретых солнцем прибрежных скал родного острова.

Так она и уснула – с улыбкой на губах и с мыслями о далёком море, никогда не виданном ею наяву.

Когда она проснулась во второй раз, за окном было почти светло. Утро выдалось сырым и пасмурным, на одеяле осели капельки влаги, и Анна выбранила себя за то, что не закрыла ставни на ночь. В этом году погода то и дело морочила ей голову, нарушая самые верные приметы: ведь ещё вчера вечером небо было чище родниковой воды и яркий закат сулил назавтра прохладный и ясный день.

Постель рядом с ней успела остыть, зато со двора доносились хлопки крыльев и сердитое кудахтанье. Анна улыбнулась, не спеша заплела волосы и стала прибираться в спальне.

Когда она вышла в кухню, Альбин уже разгребал прогоревшие угли в печке. Его утренняя добыча – полдюжины свежих яиц – ждала своего часа в лукошке на столе рядом с куском сыра, связкой янтарного лука и ковригой выпеченного вчера хлеба, заботливо, точно младенец, укутанной в старое полотенце.

Тихо, на цыпочках, Анна подкралась к мужу со спины. Но он, конечно, услышал ее осторожные шаги; а может быть, огонь шепнул ему на ухо подсказку – Альбин обернулся как раз вовремя, чтобы поймать её в объятия, и Анна со смехом расцеловала его в румяные от жара щёки над золотистой бородой и вынула у него из волос пёстрое куриное пёрышко.

Весело болтая, они в четыре руки приготовили завтрак и уплели его до последней крошки, натаскали воды из колодца и вымыли посуду. Потом Анна отправилась в сад собирать поспевшую малину, а Альбин ушел в свою мастерскую.

Туда, в большой сарай без окон, с бревенчатыми стенами и окованной железом дверью, что запиралась на висячий замок, – мог входить он один. Там в уединении он каждый день занимался своим непостижимым ремеслом – нагревал и смешивал разные вещества, читал заклинания, изменяющие природные свойства растений и металлов, камней и жидкостей, варил зелья и создавал новые сплавы. Потом возвращался в дом и записывал всё, что получилось, в толстую книгу из телячьей кожи.

Изредка, не утерпев, Анна подходила к сараю, когда муж работал там. Слушала тихий, странный шум, похожий на гул пламени в гончарной печи, а порой замечала в узкой щели под дверью бегущие отблески света – то розовые, как от огня, то синеватые, как от дальней зарницы над лесом.

В сказках, которые она слышала в детстве, за такими дверями и замками всегда пряталось что-то опасное. А любопытные жёны непременно нарушали зарок – отпирали запретные ларцы, входили в седьмую, тайную кладовую или хоть подглядывали в замочную скважину. И, конечно, всё это плохо заканчивалось – не для жены, так для её мужа.

Временами Анну тоже снедало любопытство. Но надёжнее любого замка её удерживала твёрдая уверенность в том, что Альбин ничего не делает из пустой прихоти. И если он что-то запрещает ей – значит, так нужно ради её собственного блага и безопасности.

Так что пусть он трудится в своей мастерской, сколько его душе угодно, пусть царит безраздельно в королевстве реторт и тиглей, весов и склянок, превращая рыбью чешую в серебро, а осенние листья в золото, пока последняя тайна мироздания не распахнет перед ним ворота, сдаваясь на милость победителю. А у нее, у Анны, свое маленькое королевство дом и двор – и верные подданные: белая коза, черный кот и целый отряд куриц во главе с капитаном-петухом в сверкающей медной кирасе. И своя магия, простая и действенная: как превратить яйца, кусок масла, три горсти муки, малину и мёд в божественно пахнущее угощение. Пусть муж творит чудеса, чертит руны и призывает духов в уединенной келье. А ей, чтобы призвать мужа, достаточно вынуть пирог из печи да распахнуть дверь пошире – и великий алхимик примчится на аромат, как пчелка на липовый цвет.