— Я понял, что не сломаюсь, — сказал он, его голос стал твёрже, но в нём звучала глубокая, обжигающая ярость. — Что, несмотря на всё, что он сделал со мной и моей семьёй, я не стану таким, как он. Эта боль напомнила мне, кто я есть на самом деле. И если я смог пережить его пытки, не став таким как он, значит у нас нет родства. Никакого.

— Мать выбралась из ванной, сломав двери. Кричала, выла… она тоже перестала быть человеком. Я уже терял сознание, — продолжил он тихо. — Но даже тогда знал, что нас слышали. Что люди за стенами знают, что происходит, но никто не придет. Никакой помощи не будет. И она это тоже понимала.

Его голос дрожал, и я почувствовала, как моё сердце сжалось от того, что он собирался сказать дальше.

— Она сделала то единственное, что могла сделать, чтобы привлечь внимание, — слова Олега пронзали меня, как лезвия, и с каждой новой деталью его воспоминаний я чувствовала, как моё сердце сжимается от боли за него. Всё, что он рассказывал, было невыносимо тяжёлым, но он продолжал, несмотря на дрожь в голосе.

— Она выбросилась из окна, — прошептал он, словно сам не мог поверить, что говорит это вслух. — Я помню звон разбивающегося стекла, помню, как осколки летели вокруг, и холод снега, который внезапно ворвался в комнату…

Его глаза потемнели от воспоминаний, и я почувствовала, как к горлу подкатил ком, заставляя меня бороться со слезами. Он был там, в тот ужасный момент, и видел всё.

— Люди на улице начали кричать… — его голос стал ещё тише. — А он, этот зверь, онемел. Он просто стоял рядом со мной, не в силах понять, что произошло. Его власть разрушилась в один миг. И тогда приехала скорая, милиция… но уже было слишком поздно.

Я встала с кровати и шатаясь подошла к нему, ощущая, как мерзнут на полу босые ноги. Похоже Олег этого даже не заметил. Его плечи были напряжены, он нёс на себе тот тяжёлый груз, который пытался разделить со мной, по белому как снег лицу катились капли холодного пота. Я осторожно коснулась его руки, и он вздрогнул, словно только что вернулся в реальность.

— Меня увезли в больницу и поместили в палату к 14-летнему парню. Мы лежали рядом в реанимации и могли только смотреть друг на друга с наших кроватей. Оба черноволосые, синеглазые, невероятно похожие друг на друга. Со схожими судьбами.

— Нас никто не навещал, никто не узнавал, как у нас дела, Лив. Всем было плевать на нас.

— Через несколько дней я начал приходить в себя, — Олег слегка кивнул, вспоминая те тяжёлые моменты. — Я был живучим, выкарабкался, смог даже вставать. А он… — он остановился, его голос прервался, как будто дальше говорить было слишком тяжело. — Он просто лежал, молча глядя на меня. Он умирал, Лив.

Слёзы навернулись у меня на глаза, и я уже не могла их сдерживать. То, через что Олег прошёл, было слишком ужасным, чтобы даже пытаться это осмыслить.

— Я хотел бы ему помочь, — Олег продолжил срывающимся голосом. — Хотел что-то сделать, но… ничего не мог. И когда он умер, всё, что я смог — это тихо сесть рядом и держать его за руку. Он ушёл, глядя на меня, как будто пытался сказать что-то… но не успел. Оставил мне клочок бумаги, где нацарапал одно только имя: Вовка.

— Вовка… — повторила я едва слышно, с трудом подбирая слова. — Олег……

Я не знала, что сказать. То, что он пережил, было настолько тяжёлым, что любые мои слова казались пустыми.

— Я три года хранил этот клочок, как единственное, что было мне ценно. Жил в приюте с такими же как я, забытыми и отринутыми детьми. Играл в шахматы, иногда с дедком-сторожем, иногда сам с собой. Мне нравились шахматы — они давали отдых голове, партии складывались сами собой. Каспаров стал моим кумиром тогда, хотя я и не признавался в этом. Я рассматривал его партии, поражаясь точности мысли, умению предугадать ход противника и опередить его, загнать в ловушку. Потом потихоньку стал и сам разыгрывать ходы, предусматривать ситуации. Анализировать. Лив, это стало моей отдушиной, спасением. Шахматы были не просто игрой, это был способ выживания, стратегия, которая помогла мне пережить то, что казалось невозможным. Постепенно пришло понимание того, что наша жизнь — это те же шахматы, только с большим количеством вероятностей. Предугадать их, предсказать, найти выгоду — это была уже совсем иная игра.

— А еще, я учился, Лив, — произнёс он с тихой решимостью. — Учился как безумный, потому что учеба давала мне то, чего я так долго был лишён — возможности. Это был мой путь к свободе, к пониманию того, что я не обречён оставаться жертвой своего прошлого.

— Через три года появился он…. Тот, чье имя нацарапал на клочке бумаги мой невольный друг. Вовка. Мне было 16, ему — 20. Он отсидел свое в колонии для несовершеннолетних и вышел по УДО. Добродушный, веселый, смертоносный убийца. Это он убил своего отца — хладнокровно и расчетливо — за то, что тот сделал с его братом. Это убийство, Лив, единственное, за которое его судили. Больше он таких ошибок не допускал.

— Так тот мальчик на фото и документах……

— Это брат Горинова, Лив. Именно поэтому я и сказал тебе, что история заденет не только меня. Горинов уже тогда становился волком — сильным, хитрым, умелым, но прямолинейным. Его боялись, Лив, потому что за его маской добродушия прятался тот, кто убьет и даже не поморщится. И только я знал, что сделало его таким. Володя увидел во мне своего брата, стал помогать, присылать денег. Когда я поступил учится в университет, помог с оплатой учебы за границей.

— Да, Лив, деньги, которые он вкладывал в меня были отнюдь не самыми чистыми…. Но… 90-тые, что с них взять? — Олег позволил себе слабую, едва заметную неуверенную улыбку. Но глаз на меня не поднимал, опасаясь увидеть осуждение, страх или, что хуже всего, отвращение или жалость.

Я прижалась к его груди, горящей от боли щекой, потерлась, как кошка, оправдывая свое прозвище. Не было в мире таких слов, которые помогли бы снять тяжесть Олега, его ношу, единственное, что я могла сделать — это показать ему, что люблю его.

Он осторожно обнял меня за плечи и увлек обратно к кровати, не давая больше стоять. Посадил, сам сел у моих ног и взяв в горячие ладони замерзшие ступни, начал осторожно, бережно массировать, согревать своим теплом.

— В университете, — продолжил он, уже гораздо более спокойным голосом, — я познакомился с Абрамовым — тихим очкариком, который жонглировал цифрами так, что ставил в тупик профессоров-математиков. Уже на третьем курсе мы провернули с ним нашу первую финансовую операцию. Это были первые наши шаги в бизнесе, мы учились, набивали шишки, попадали в истории, из которых нас за уши вытаскивал Володя. В одной из таких историй поучаствовали и два брата-близнеца с внешностью горилл, и руками, образованием и талантом врачей. Коля и его брат Миша, в чьем доме мы сейчас находимся. Наше положение укреплялось, средства росли….

— Был во всей этой истории момент, Лив, которого опасался Володя. Я и мое отношение к женщинам… — мы снова встали на скользкую тропинку, но я не собиралась его останавливать. Неизвестно еще кому из нас больше нужна была эта исповедь.

— И тут, Лив, в противоборство вступили две различные по своей сути установки. Первая установка, — продолжил он, — это то, что я панически боялся причинить женщине боль. После всего, что я видел в детстве, я поклялся себе, что никогда не стану таким, как мой отец. Что я не сделаю ни одну женщину жертвой, не сломаю её. Этот страх преследовал меня всю жизнь. Как ты понимаешь, — я с удивлением заметила, что Олег покраснел, — секс входил в эту категорию. Я воспринимал секс как что-то для женщины неприятное, отталкивающее. К тому же, Лив, не будем врать друг другу сегодня, моя внешность…., — он с трудом поднял взгляд на меня, — ну, здесь ты сама все знаешь. Я никогда не был тем, кого женщины находят привлекательным. Мне никогда не кидались на шею. С самого детства мне приходилось видеть их реакцию — шок, страх, иногда даже презрение, а еще — жалость.

Я молчала, осознавая, как глубоко сидели в нём эти комплексы, как его прошлое формировало его восприятие самого себя. Его внешность, его травмы, его страхи — всё это отдаляло его от других, заставляя контролировать и закрываться.