Но я еще не раз возвращался туда, я потратил целую неделю, чтобы разузнать все о занятиях графа. Он оказался страстным ботаником-любителем. И выезжал в горы искать редкие цветы среди альпийских известняков. Или совершал долгие одинокие прогулки по зеленым долинам.

Свое раздражение, вызванное отъездом Анны-Проспер, маркиз срывает на мне. Он бранит меня за любую мелочь. Дает бессмысленные поручения. Наказывает, если мне не удается выполнить их так, как ему хочется. У меня возникает чувство, будто он следит за мной, догадываясь, что я задумал нечто, чего он не может понять.

Теперь мне остается рассчитаться с графом.

На рассвете я пешком следую за графом. Он медленно едет верхом. Останавливается и щурится на солнце.

Мозжечок у него твердый, а большие полушария значительно мягче. (Рушфуко говорил, что центры животных инстинктов расположены вокруг мозжечка, глубоко под полушариями. Центр боли тоже должен находиться где-то там.) Я работаю обстоятельно. Локализирую нервы. Пинцетом раздвигаю мозговые оболочки. Проникаю скальпелем вглубь, следуя за направлением нервных волокон. Очень осторожно, чтобы не повредить ткань.

Нервы – это помощники и гонцы мозга. Их нелегко разглядеть, но без них мозг всего лишь машина, которой нельзя пользоваться.

Я произвожу вскрытие в долине. Мне кажется, что я нашел нерв, который ведет к центру боли. Я работаю осторожно и медленно, рассматриваю обнажившийся нерв. Я чуть не потерял его, однако все-таки не потерял. Теперь центр боли совсем близко. Начинает смеркаться. Мне не хочется думать об этом. Но за час уже настолько стемнело, что я допускаю ошибки. Торопиться нельзя. Надо работать точно. У меня сводит руку.

Нерв – это тропинка. Я нетерпеливо иду по ней. Сердце стучит.

Солнце давно скрылось. Скальпель рассекает ткань вокруг нерва, перерезает ее и артерии.

Я лежу на спине на болотистой почве равнины. Влага проникает сквозь рубашку. Надо мной темное облако. Вскоре начинается дождь. Я чувствую капли на лице.

Бесконечно усталый, я иду через лес к дому моего господина.

Не думаю, чтобы кто-нибудь сумел понять, что я бросил. Охотник или какой-нибудь любитель-ботаник, который найдет на земле эти четыре столба, не поймет, что тут разыгралось. Скорее всего, он примет их за ловушку на какого-нибудь крупного зверя. И, только дав себе труд раскопать болотистую почву, он найдет останки человека. Еще он увидит кучку золы, оставшейся от сгоревшей одежды графа. Может быть, он даже догадается о смертельной боли, испытанной кем-то на этом месте. Может быть, но вряд ли. Что касается меня, то говорить больше не о чем. Расчет произведен. Но мне не повезло.

Маркиз ведет себя странно. Он совершает долгие верховые прогулки, и его часто не бывает дома. Осторожности, которую он по необходимости превратил в добродетель, как не бывало. Он перестал бранить и шпынять меня. Но все смотрит, смотрит, смотрит, и такого взгляда я у него прежде не видел. По ночам он сидит и пишет. Меня он избегает. Может, вбил себе в голову, будто я виноват в отъезде Анны-Проспер?

Однажды утром я нахожу его в постели, он весь в испарине. Его мучают сильные боли, мне не потребовалось много времени, чтобы обнаружить у него на животе нарыв. Я еду в гостиницу «Пом д'Ор» и узнаю там, что поблизости живет прекрасный хирург. Уговариваю его срочно поехать к нам домой. Он пускает маркизу кровь.

Десять дней я ухаживаю за маркизом. Он бредит. Его слова пугают меня. Он говорит о том, чего не должен знать. Я даже подозреваю, что он шпионил за мной. Не спускал с меня глаз.

У меня начинается лихорадка. Я сижу у кровати маркиза, с меня течет пот, я то и дело засыпаю. Мы оба бредим. Постепенно ему становится лучше, моя лихорадка тоже проходит.

В окно кухни я увидел, как из-за деревьев выехали всадники. Окутанный ароматом вареного языка и подслащенного миндаля, я смотрел на лес, как будто ждал их. Кухарка жаловалась мне, что у нас нет перца и муската для соуса, а также хлеба, но голос ее звучал где-то далеко. Три всадника подъехали к дому. Майор в блестящих сапогах соскочил с лошади и быстрым шагом направился к двери. Я побежал в комнату маркиза, чтобы предупредить его. Но он жестом отослал меня прочь. У него не было сил бежать.

Майор де Шаван и два его адъютанта настороженно наблюдали за нами. Майор объявил, что граф де Мезан арестован. По просьбе мадам де Монтрёй королевский министр иностранных дел герцог д'Эгийон просил посла Сардинии в Париже арестовать маркиза и продержать под арестом неопределенное время. Маркиз чертыхается. Лицо его непроницаемо. Плотная фигура походит на крепость. На стену, воздвигнутую против внешнего мира. Наутро нас отвезли в крепость Миолан.

– Я арестован за не совершенное мною преступление! – кричал маркиз на адъютантов.

– Будет ли хотя бы суд?

– Что это за государство, которое арестовывает невинных граждан, даже не выслушав их объяснений? Какие еще бесчеловечные деяния числятся на совести сардинского правительства?

Но все это было гласом вопиющего в пустыне, мне он сказал:

– Хуже уже ничего не может случиться.

Крепость Миолан высилась на отвесном горном уступе в восемнадцати километрах от Шамбери. В трехстах метрах под нею раскинулась долина Изера. Тюрьму окружали три стены и два рва. Камера маркиза находилась в башне посреди замка. Эта башня служила одновременно и тюрьмой, и квартирой коменданта. Окна камеры выходили на юг, из них была видна долина и одетые снегом Альпы.

Темный каменный пол испещрен полосками падающего из окна света. Темные каменные стены. Открытый очаг. Это наша привилегия. Признание сардинским правительством дворянского происхождения маркиза. Через несколько дней нам наконец оказывают снисхождение: мне разрешили прислуживать в тюрьме моему господину, я мог даже уходить, под охраной разумеется, чтобы выполнять его поручения.

Конечно, я заслужил наказание и должен был бы понести его вместо маркиза. Но получилось иначе. Я нахожусь здесь за его так называемые преступления, а не за свои. Теперь я понимаю, что преступления не существует, пока оно не осуждено законом.

Тела, которые служили материалом в моей научной работе, я считаю моими. Существует ли единый неписаный закон, обязательный для всех людей? Если существует, то я, безусловно, нарушил его. Но каково должно быть наказание за нарушение неписаного закона?

Вскрытие графа до сих пор не дает мне покоя. С научной точки зрения оно было плохо подготовлено. Я критически отношусь к своей технике и думаю, как мне ее улучшить. Но меня мучит не только это. Однако, что именно, не понимаю. Что-то во всей той ситуации тревожит меня. Долина, граф, лошадь, сумерки. Каждый раз, когда я вспоминаю тот день, у меня появляется неприятное ощущение в затылке.

Мой господин бранится, рвет и мечет, гневается по малейшему поводу. Постоянно жалуется на коменданта де Лоне. Пишет длинные гневные письма правительству Сардинии, высмеивает тюремщиков, их непроходимую тупость. Я пытаюсь придумать для него разные планы бегства, но это не может утешить его.

Во время ежедневных прогулок вокруг башни Сен-Пьер, вдоль крепостной стены с бойницами, мимо подземной камеры, откуда доносится вой сошедшего с ума узника, потом по тропинке к огороду и оттуда мимо капеллы в Нижней башне через площадь обратно в камеру маркиз проклинает «этих сумасшедших преступников, которые держат его взаперти». Он харкает и плюется.

– Они еще подлее, чем продавцы тухлого тунца в Эксе. Они служат палачам. Презрение мадам президентши настигает меня даже здесь, Латур, они шлют мне глупые, злобные письма, словно я не люблю своих детей и Рене, словно я никогда не любил своих родителей. Неужели я такое чудовище лишь потому, что немного развлекся с продажной девкой? Разве я не заслуживаю жизни?

Я кладу руку на плечо маркиза, здесь, в крепости, мы одинаково значительны или одинаково ничтожны, и говорю: