Три ночи они провели под кустами и на кладбищах и на последние деньги питались овощами. Кожаная сумка с драгоценностями Гупиля мирно стояла между ними. Латур перестал спать после первой же ночи, когда оба проснулись от приснившихся кошмаров. Он лежал и смотрел на сумку, словно ждал, что та зашевелится. На третью ночь Валери предложила разделить драгоценности, чтобы каждый зарыл свою долю, где хочет.
Наконец им повезло. Если это можно так назвать. Они получили работу в борделе мадам Бессон. В просторечии этот бордель именовался «Последней Усладой», и Валери долго не хотела идти туда. Латур, напротив, был очень доволен.
– Что в нем плохого?
– Есть кое-что.
– Что в нем плохого?
– Есть, кое-что есть.
Бордель мадам Бессон был стиснут старыми домами позади Гревской площади в нескольких сотнях метров от песчаной отмели. Дом был древний и обветшал настолько, что казалось, все этажи вот-вот обрушатся. Мадам Бессон получила его от разорившегося португальского парфюмера Мануэля Короны и была весьма довольна своим приобретением, пока однажды не обратила внимания на то, что дом насквозь пропах дешевым жасминовым маслом. Даже пятнадцать лет спустя в здании явственно ощущался запах потерпевшего крах предприятия Мануэля Короны.
Обстановка была старая, и предметы мебели не подходили друг к другу, стены обшарпаны, но Латура это не смущало. У них была крыша над головой. Их кормили. Когда мадам Бессон пригласила их в свою комнату, угостила чаем и с улыбкой предложила им работу, Латур принял это за выражение сердечного расположения. Все то время, что он оставался у мадам Бессон, воспоминание об этом теплом приеме помогало ему не замечать те или иные унижения. Он не привык к такого рода сердечному расположению. Мадам Бессон была крупная морщинистая женщина в кремовых одеждах. Ее круглое лицо всегда было белым от пудры. Ходили слухи, что мадам восемьдесят лет и что жива она только благодаря одному австрийскому знахарю. Чудо совершалось при помощи дыхания девственниц по методу Гермиппа [8]. Валери получила комнату в третьем этаже, Латуру же отвели деревянную скамью в коридоре и сунули в руки плед. Но и это было уже хорошо. Он радовался, что мадам оказалась такой доброй. И справедливой. Латур вспоминал ее улыбку, и это его успокаивало.
В борделе мадам Бессон было тринадцать проституток. Самой младшей было четырнадцать лет, самой старшей – сорок шесть. Латуру эти изнуренные женщины представлялись бесконечно интересными. Он не мог оторвать глаз от их нарядных фигур. Пудра, парики, рюши, декольте, корсеты, юбки, обувь. Все подчеркивало формы тела. Груди почти вываливались из корсетов. Башмаки подчеркивали мышцы голени. Латур ходил на цыпочках по коридорам и подглядывал в дверные щели. Тринадцать пар не похожих друг на друга сосков. Разной величины и цвета. От темно-коричневых до охристо-желтых. Тринадцать самых разных животов. Тринадцать пар неповторимых ягодиц. Тринадцать пупков.
Он любил смотреть на них. На их движения. Любил смотреть, как шевелятся их животы и шеи. Стоял на лестнице и глядел вниз на фигуры женщин в гостиной. Слушал грубые шутки. Видел отвращение на их лицах, слышал смех. Женщины извивались. Тела у них были дряблые и нездоровые. Ляжки. Плечи. Шеи и подбородки. А на близком расстоянии даже в сумерках борделя были видны вены и морщины. Подрагивания. Латура все это возбуждало. Он был такой маленький. С большими глазами.
Мадам Бессон отличалась завидным деловым нюхом, она придумала способ привлекать к себе богатых клиентов. В ее борделе удовлетворяли любые их желания. За деньги здесь было дозволено все. Аристократы мазались джемом. Разгуливали в женских платьях или с перьями, воткнутыми в зад. Напивались до бесчувствия или наряжались священниками. Моча наливалась в бокалы для вина. По просьбе клиентов их подвешивали к потолку. Они смеялись, когда девушки портили воздух, и потом наказывали провинившихся, заставляя исполнять некоторые обряды из книги мадам, которая называлась «Боль и блаженство». Богачи смешно балансировали между позором и страстью, забывая о трудностях, связанных с государственными финансами, или о репутациях собственных семей.
Дом мадам Бессон был особый. Неужели правда, что чем богаче клиенты, тем более непонятными кажутся их желания? Латур размышлял над этим, но Валери все и так было ясно. Она питала непоколебимое презрение к аристократам.
– Ты только вспомни, что говорят про короля и мальчиков. И про графа де Шарлуа, который прижигал горящей свечой беременную женщину... И о домиках в Аркёй, где богачи едят с тарелок, на которых изображены женщины, спаривающиеся с козлами... Вспомни о страшном маркизе де Саде, который до крови исхлестал плетью бедную Жанну Тестар, бросая при этом вызов Всемогущему... Ты только вспомни...
Валери сохраняла известную дистанцию по отношению к себе, что позволяло ей гневно осуждать то, в чем она сама принимала участие. Словно говорило ее второе "я". Латур видел ее кривящиеся губы и гневные серые глаза. Понимает ли она, что ведет себя как комедиантка? Он не мог смотреть на нее. Он со скукой слушал ее низкий голос, но неприятное чувство ослабевало. Некоторые фразы вдруг теряли смысл. Тогда он поднимал на Валери глаза. Но не вслушивался в то, что она говорит, а только смотрел на ее губы. И ему казалось, что она просит о помощи. Он думал: как будто кто-то насадил на булавку ее душу.
Однажды утром мадам позвала Латура к себе. Подавшись вперед, она с любопытством разглядывала его. От нее пахло сладким вином. Комната мадам была выдержана в светло-кремовых тонах. Белое платье сливалось с обстановкой, и от этого мадам казалась еще толще.
– Состоятельные люди Парижа, аристократы, судьи, таможенники, придворные, господа, наделенные властью и деньгами, приходят сюда в поисках страны Фантазии, чтобы забыть все, от чего они устали, – объясняла она немного гнусавым голосом, ее жестикуляция словно подчеркивала целесообразность борделя. – В моем доме дозволено все. Здесь все разрешено. Никаких запретов. Никаких осуждений. Здесь мужчины могут забыть о своем долге и о своих обязанностях. Здесь на них не лежит никакой ответственности. Они не ответственны ни перед законом, ни перед народом, ни перед королем. С одной стороны, там, – она показала рукой на гостиную, – все мыслимые наслаждения мира. С другой, здесь, – она приложила руки к груди, – неписаное правило. Ибо без правил нет свободы, нет мира фантазий. Твой долг, Латур, помогать Альфонсу держать наши двери открытыми.
Она прищурившись посмотрела на Латура, склонилась к нему и поцеловала его лицо мокрыми губами.
Альфонс, рябой племянник мадам, отвечал за то, чтобы двери дома всегда были открыты. Он ходил по коридорам, стуча тяжелыми сапогами.
– Что это за парень? – ворчал он всякий раз при виде Латура.
– Это Латур. Его наняла мадам, – отвечали девушки.
Альфонс рассеянно мерил Латура взглядом, что-то ворчал и шел дальше. Латур кивал, кланялся и пытался улыбаться. Но Альфонс уже не смотрел на него. Лишь когда Латур допускал оплошность, нарушал какой-нибудь запрет или неписаное правило, Альфонс снова обращал на него внимание. Тогда в его тупых глазках загорался огонь и он стегал Латура тонкой кожаной плеткой. И хотя умственные способности Альфонса были весьма ограниченны, он обладал замечательной интуицией и всегда понимал, подействовало ли его наказание, а потому быстро сообразил, что парень не чувствует боли. Тогда он изменил тактику и с изобретательностью истинного художника придумал новое наказание: Латур должен был вылизывать языком сапоги Альфонса. И подошву, и носки.
В обязанности Латура входило помогать Альфонсу. Он помогал ему убирать и украшать заведение, управлять им, а также следить за соблюдением порядка. Если клиенты теряли над собой власть или ими овладевала неуправляемая похоть, если они били девушек или бегали с криками, надев цветочную вазу на причинное место, Латур получал распоряжение развлечь такого клоуна другими играми. Он доставал из-под черной лестницы деревянный молоток и со всей силы бил гостя по голове. Потом вытаскивал беднягу на задний двор, запихивал в повозку и отвозил на кладбище для бедных. Когда неудачливый искатель наслаждений просыпался среди мешков с трупами и человеческих останков в одной из открытых общих могил, он, как правило, на некоторое время терял потенцию. Латур не чувствовал угрызений совести. Это была обычная работа, и, уж коли на то пошло, самая интересная в этом борделе.
