Женщина, только что говорившая со мной на улице, зычно командовала укладкой.
— На попа, на попа ставь! Бочком к оттоманке. Слышь?
Два парня в вылинявших футболках, поставив на платформу рыжий, пузатый шкаф, молча ушли в дом. Женщина, ничуть не удивленная моим появлением, ликующе улыбнулась. Счастье переполняло ее.
— На другую квартиру переезжаем, — объявила она. — В новые дома. Седьмой корпус.
— А этот свое уже отжил, — сказал я, оглядывая флигель.
— Давно пора. Уже все переехали.
— И Трошины?
— Какие Трошины?
Я показал на пару верхних раскрытых окон.
— Не-ет, — протянула она, — это лекаревские. А подале — Сычуков.
— Может быть, Трошины раньше жили?
— Не знаю. Я здесь с сорок второго. Из разбомбленного дома вселили. Может, до войны?
— Они давно жили, — сказал я.
Мираж уходил.
— Погодите. Наверное бабушка помнит. Пелагея Никоновна! — закричала она в открытые окна. — Бабушка!
— Не кричи. Не глухая, — послышался старческий басок, и на крыльцо выплыла широкоплечая, прямая старуха, каких в молодости зовут бой-бабами. Одну такую я здесь помнил. Как ее звали? Поля, кажется. Пелагея Никоновна? Не знаю. Может быть.
Рыжая, грудастая девка стояла тогда у ворот и смеялась над студентом, опрокинувшим на себя ведро воды у колонки. «Машуня! Штаны ему посуши. А то простынет…»
Она?
Я растерянно всматривался в суровое пергаментное лицо старухи и не узнавал.
— Вот, гражданин Трошиных ищет, — женщина у грузовика кивнула на меня, — были такие, не знаете?
— Трошиных? — переспросила старуха, окинув меня цепким, оценивающим взглядом. Должно быть, оценка была не из высоких.
— Давно не живут.
Теперь она подошла ближе и смотрела на меня строго и недоверчиво.
— А кто из Трошиных вам требуется?
— Мария Трошина, — сказал я робко. — Маша. Не помните?
Старуха не ответила.
— Вы посмотрите здесь, Пелагея Никоновна, — вмешалась позвавшая ее женщина, — а я наверх схожу. Хорошо?
Старуха даже не обернулась.
— Машуня, — прошептала она. — Доброго человека вспомнили. Давно отсюда уехала, в войну. Втроем и уехали.
— Втроем? — я не мог скрыть своего удивления.
— Втроем. С дочерью и внучкой. Три года девочке было. Говорят, мать у нее там и померла. В эвакуации. Был такой слух.
Я ничего не понял.
— Простите, кто умер? Маша?
— Зачем Маша? Дочка у нее померла, Ольга. А Маша — не знаю. Может, и до сих пор жива.
— Пелагея Никоновна, расскажите мне о Машеньке… все, что помните. Мне очень важно знать… вы даже не представляете себе, как это важно…
Просьба моя, может быть даже помимо воли, прозвучала так взволнованно, что старуха чуть-чуть улыбнулась. Глаза ее потеплели.
— Ну что ж… Вон крылечко — присядем, — она указала на другое крыльцо в глубине двора. — Там уже все уехали.
Мы сели на ступеньках возле старого искривленного тополя. Окна напротив были раскрыты настежь — там тоже уехали.
— Что же рассказывать-то, — задумалась старуха, — родственница она вам, нет? Много горя видела женщина. Мужа у ней кулаки в двадцать девятом убили. Детей сама вырастила.
— Детей?
— Двоих. Сын у нее большой человек сейчас. Архитектор. Сажин фамилия. Может, слышали?
— Когда же она замуж вышла?
— В гражданскую. Вскорости как из деревни с дочкой приехала. Дочь-то у нее от первого. Мужа не мужа, а так вроде. Пустой человек был, студент. Бросил он ее.
— Он не виноват, — пробормотал я и не узнал собственного голоса, — совсем не виноват. Он не хотел… Так случилось.
— Все они такие невиноватые, — презрительно процедила старуха.
— А письмо? — спросил я. — Он оставил письмо для нее…
— Не знаю. Чего не помню, того не помню. Переживала она очень.
И старуха посмотрела мне прямо в глаза, сразу прочитав в них все, что я прятал.
— Много годков прошло, — усмехнулась она, — состарились мы. Сразу и не узнать…
— А вы… узнали?
— Догадалась. Кому ж еще о ней спрашивать.
— И не осуждаете?
— Я не судья всевышний. Вы бы к сыну ее сходили. Он здесь в Москве проживает.
— Бабушка! — закричала женщина с крыльца напротив. — Я дверь запираю.
— Не кричи. Не глухая, — сказала старуха и встала. — Ну прощай, студент.
— Прощайте, Пелагея Никоновна.
Я низко поклонился ей и пошел на улицу.
Архитектора Сажина Николая Федоровича я разыскал легко. Он жил в надстроенном доме под самой крышей с огромным окном в небо, как парижские художники-мансардисты.
На мой звонок он сам открыл дверь, чуть прихрамывая на левую ногу. Ему, наверное, было около сорока, но выглядел он моложе — молодили глаза, озорные, насмешливые, совсем мальчишеские глаза.
В его кабинете с покатой стеной-окном было светло, как на улице. Я огляделся, ища портретов на стене, но повсюду висели только чертежи — архитектурные проекты хозяина.
— Интересуетесь? — оживился он, перехватив мой взгляд. — Все новые работы. И здесь, и здесь… А вот это — на Внуковском шоссе, на четырнадцатом километре. Не квартал, а кварталище.
Мне показалось, что он хвастает. А может быть, это была законная гордость? Я вспомнил Тоню Барышеву.
— А почему не город-спутник? — спросил я небрежно, представляя себе эту урбанистическую загадку чем-то вроде коттеджей в лесу. — Там лес, кажется? Будет жаль, если погибнет.
— Кто вам сказал, что погибнет? — вспыхнул Сажин. — Лесной массив мы сохраним. Будет создан не только новый географически, но и новый по методам строительства экспериментальный квартал.
Вспышка погасла. Профессиональное уступило место человеческому.
— Простите, увлекся. Чем обязан?
— У меня к вам особое дело, — замялся я.
— Вы архитектор?
Я отрицательно покачал головой.
— Строитель?
— Нет. Дело совсем частное. Только не удивляйтесь. Ради бога не удивляйтесь. Просьба моя покажется вам, вероятно, странной… но, уверяю вас, для меня это все очень важно…
Он смотрел на меня с любопытством. Но как трудно, как мучительно трудно было произнести это.
— Расскажите мне о… вашей матери и сестре.
— Кто вы такой? — спросил он.
Я назвал себя. Наступила пауза, как в цирке во время опасного номера. Не хватало только барабанной дроби. Он все смотрел на меня и молчал. Я даже не ожидал, что одно только имя мое вызовет такую реакцию.
— Интересно, — наконец заговорил он, — знаменитый семейный миф претворился в действительность. Ну и ну! Дайте, я на вас как следует подивлюсь.
Он вскочил с кресла и, отойдя, посмотрел на меня, прищурив один глаз и склонив голову набок, как делают художники на выставках своих собратьев.
— Ни черта нет в вас иностранного. Обыкновенный собесовский старичок. А разговор… Ни за что бы не поверил, — он развел руками. — А вы не привидение?
Я молчал выжидательно и настороженно. Сажин тоже.
— Напрасно ехали, если надеялись оживить воспоминания, — переменил он тон. — Мать умерла четыре года назад, а Ольга еще раньше, в эвакуации.
— Скажите, — спросил я, — Маша… Мария Викторовна никогда не рассказывала вам о письме, которое я оставил ей уезжая?
— Нет. Но она никогда не осуждала вас.
Я опустил голову еще ниже. Старческие слезы так же солоны, как и в дни первого горя.
— Я не спрашиваю, почему вы раньше не приезжали. Вероятно, были причины. Но спросить кое-что хочется, — вежливо сказал Сажин и усмехнулся. — Не каждый день приезжают такие гости из-за границы.
Я пожал плечами — не все ли равно теперь.
— Спрашивайте.
— Все-таки что побудило вас приехать в Москву? Особенно после стольких лет равнодушия, может быть даже враждебности?
— Не те слова. Не равнодушие и не враждебность.
— Тогда филантропия?
— Я вас не понимаю.
— Желание по-христиански исправить зло, содеянное в молодости.
Я встал.
— Кажется, мы оба не понимаем друг друга.
Он с силой усадил меня опять.
— Не обижайтесь. Для меня вы человек с того берега. Я просто хочу вас понять. Неужели безотчетно потянуло на старости лет? Тоска по родине?
