Зато следующий вагон был телячий, сено, дощатые топчаны для заключенных, животных, войск, но никто в нем не ехал, только легкое шевеление бывших трав да сквозняки из неутепленных, полных щелей стен.

А уж третий, вип из vip’ов, сверкал белизною, слоновой костью, самоварного золота ручками, вензелями номеров, немыслимыми цветочными рожками светильников, кремовым шелком занавесок, благоухал нежными мерзкими дезодорантами; он пробежал внезапное великолепие рысцою и за следующим тамбуром обрел свое купе, свою полку, уснул моментально, едва одеяло на голову натянул.

Окутал облаком его один из редких Морфеевых феноменов — сон во сне. Сидел он в загадочном пространстве затемненного лекционного зала среди других наученных работников, а на некоем возвышении, подобном старинной, вышедшей из моды шкафообразной трибуне, глубокоуважаемый лектор читал доклад, иллюстрируемый неким действом на экране над головой выступающего. Да, говорил лектор, все мы теперь знаем, что столетней и более того давности германец смешанной национальности Зигмунд Фрейд был неправ, ибо в его толкованиях снов велик был крен (тут кто-то в зале хихикнул) в сторону сексуальных фантазий, скорее тайных, чем явных (на экране возникла витиеватая надпись «Прелюдия», забегали vip-бордельные нимфы, а за ними и сами персоны нагишом, но в фешенебельных галстуках).

Существует версия гастрономического характера, продолжал докладчик, согласно которой характер сновидения определяется тем, чего объелся до того сновидец; одно дело, если фирменных ростбифов, антрекотов на фоне салатов шуази или рапе, совсем другой коленкор, ежели переел нищенских покупных пельменей двухмесячной давности, я уже не говорю о фастфуде, пицце, бургерах и пирожках на солярке; а если объесться белены любой консистенции и характера, может привидеться хрень, никакой классификации не подлежащая. Тут на экране появился титр: «Греза как таковая», — и, моментально уснув, увидел наш герой самого себя в сногсшибательном интерьере типа фэнтези то ли в допросной, то ли в зале суда, причем судили его в итоге в три присеста тремя тройками.

Первая тройка состояла из мэнов («челов», как выразился докладчик) в неловко сидящих на них штатских одеяниях. Мэны-челы пытались добиться от подсудимого — с какой целью переехал он с семьей из известного всему миру северного города в невеликий городок южный на высокую должность за несколько лет до аварии-катастрофы, поразившей болезнями, безумием и несообразием бытия не только юг, но и, тайно или явно, весь белый свет. Уж не является ли подсудимый агентом-террористом, одним из тех, чьими руками катастрофа была подготовлена и осуществлена? Тут под крики подсудимого: «Это ложь! Клевета! Деятельность моя была конструктивна и прозрачна! Требую адвоката!» — провалился в тартарары стол с первой тройкою, зато поднялся из подполья стол со второй, а на заднике за столом просияла надпись: «Интерлюдия». Вторая тройка во главе с неким Тамбураем Мириадовичем (кроме него, в состав трио входили Зюзю, сверкающая стразами, и красавец в мотоциклетном шлеме) требовала объяснить — для чего стал подсудимый писателем и по какой причине и с какой целью издал непонятную подметную книгу под псевдонимом Могаевский. «Вы не понимаете задач искусства!»— возопил на то подсудимый. Последняя тройка, всплывшая после провала второй под девизом «Постлюдия», большеголовый инопланетянин с серой морщинистой мордою звериного стиля, некто под брезентовым покрывалом и полу-прозрачный кадавр, обретающий дар речи только повернувшись к собеседнику в профиль, некоторое время безмолвствовала, листая манускрипт в паутине, конторскую книгу и словарь-справочник. Речь инопланетянина была непонятна, ибо алфавит его языка состоял из малопроизносимых букв, из коих землянам известны были только три ( зю, зю-бемоль и ламцадрица), да и те не на слух, а визуально. Некто под покрывалом изъяснялся на языке глухонемых. Наконец поднялся кадавр, встал в профиль и произнес: «На самом деле подсудимый прибыл на юг не по воле своей, но по зову неизвестного ему отца, то есть в неведомом ему самому образе блудного сына». Тут взвыла вся тройка, но вой ее был прерван словами извне:

— Вставайте, вставайте, гражданин! Сдавайте белье! — тряс его за плечо проводник. — Подъезжаем!

Жена встретила его на перроне.

— Где внуки?

— Остались с хозяйкой. Что с тобой? Ты нездоров?

— Все нормально.

— Пойдем, давление тебе измерим. У нас сняты две комнаты маленьких, кухонька с горсточку, очень хорошо, домик на окраине, море недалеко, пройти и спуститься. Мне прислала подруга долгожданный календарь эрмитажный, я его сюда привезла, нам еще жить и купаться недели три. У него на обложке «Мадонна Бенуа» Леонардо да Винчи.

— А на актуальный месяц? На сегодня?

— Рембрандт, — отвечала жена, — «Блудный сын».

3. СКРИПКА. Largo

«Эрика, или Мое поражение во Второй Мировой войне»

Николай Никулин

Настоящий скрипач является частью своей скрипки.

Йегуди Менухин

Ей было жаль будить его, он так тихо спал, она разглядывала его лицо, бледно-смуглое, даже какая-то легкая голубизна сквозь тонкую кожу светилась. Пушинка трепетала на уголке подушки. Она вытащила пушинку, пощекотала его ноздри. Он тотчас сел, открыл глаза, словно не спал вовсе, спросил:

— Что?

— Почему тот человек, которого мы встретили на вокзале, сказал тебе: «Привет, Тибо!»?

— Здоровался.

— Ты разве Тибо? Какое странное имя. Ты говорил — тебя зовут Марк.

— Тибо — это не имя, а фамилия.

— Ты говорил — твоя фамилия Вернер.

— Моя да. А Тибо — фамилия прекрасного французского скрипача. Меня друзья и оркестранты так прозвали, им кажется, что есть сходство в манере игры великого Жака Тибо и моей. Он известный всему музыкальному миру скрипач, а я просто человек из оркестра, но мне лестно, я откликаюсь.

— Можно и я буду тебя так называть?

— Называй.

— А сон? Ты свой сон помнишь?

Они просыпались рядом третье утро, и в предыдущие утра рассказывали друг другу свои сны.

— Мне приснились бешеные деньги.

— Ты разбогател?

— И не мечтай. Вот снюсь я себе на рынке. Надо купить ягод, зелени, а в кармане сложенные наподобие морщинистых фантиков рубли. Продавщица говорит: у меня уже такие есть, вон, в коробочке, я их крышкой закрываю, чтобы не бесились, это бешеные деньги. Что вы такое говорите? — спрашиваю. Смотри, говорит она, тычет пальцем в митенке в мятые рубли, а те, словно и впрямь взбесившись, начинают метаться, соударяться, кувыркаться как угорелые. «Ссыпай сюда свои, я тебе их все отдам, да ты и ягоды бери, вижу твою бедность, я сама такова». Принес я ягоды мятые и бешеные деньги сюда, на дачу, а ты мне говоришь: надо их в конверт положить, запечатать, они будут тише воды, ниже травы. Находим в угловом секретере большой желтый конверт, старые сургучные взломанные печати медно-шоколадные, растапливаем в консервной банке на углях, запечатываем конверт с сургучом, опечатываем неведомо чьей печаткой с оскалившимся волком, надписываем конверт: «Бешеные деньги». И тут ты будишь меня. Теперь рассказывай свой сон.

— Я его не помню, — сказала Эрика, крутя и разглядывая пушинку, — пробудившись, вместо сна я тотчас стала вспоминать концерт филармонический, на который ты меня пригласил. Я никогда прежде не ходила в филармонию. Это был волшебный вечер. И знаешь — мне понравилось, что ты во фраке, а обращенная к зрителям, то есть к слушателям, фалда фрака напоминает хвост.

С ним стала жить она точно жена с мужем, тогда как с мужем жили они как любовники, все было неправильно, то ли не имело смысла, то ли смысл ускользал. Она не стеснялась перед ним своей наготы, он тоже, словно были они жители рая до грехопадения. Взгляд мужа на нее, раздетую или полуодетую, смущал ее, она даже чувствовала, что краснеет, щекам жарко.