Гэю Тализу 92 года, в ноябре 2024 года у него выходит новая книга, «A Town without Time», сборник его текстов про Нью-Йорк, который он давно прозвал городом незамеченного. Перед сдачей в печать книги «Фрэнк Синатра простудился и другие истории» я спросил у Тализа, что он думает по поводу того, что книга, которую мы придумали почти десять лет назад, наконец выходит. Он попросил передать следующее: «Я рад и, вообще-то, горд наконец-то быть опубликованным на русском языке. На языке одних из лучших мировых писателей и людей, которые всегда у меня вызывали восхищение». Он продолжает соблюдать строгую рабочую дисциплину и каждый день спускается в Бункер писать: «В таком возрасте ты все время думаешь, что через неделю будешь мертв, так что тебе надо быть на шаг впереди».

Самый аналоговый человек в цифровом мире, от которого, по его словам, он отстал лет на пятьдесят, он презирает диктофоны, спешку, 40‑минутные поверхностные беседы с селебрити. Молодым авторам и журналистам он тоже передает сообщение: «Вы должны уметь писать маленькие истории и в них находить большие. И писать так, чтобы это можно было все прочитать в 2035 году. У вас должно быть что-то вроде рассказов Чехова или его пьес. Гребаный этот «Вишневый сад», ему уже сто лет, и он до сих пор идет в Нью-Йорке! Америка уже устала от этой сраной пьесы, а ее все показывают! Делайте так же!»

Он верен себе до конца: работает в своем темпе, коллекционирует истории, будет писать каждый день до самой смерти и не собирается ни за что извиняться. Гэй Тализ остается самым медленным лифтом в Нью-Йорке.

Март 2024

Фрэнк Синатра – стакан бурбона в одной руке и сигарета в другой – стоял в темном углу бара между двумя блондинками, привлекательными, но уже увядающими, которые ждали, когда он что-нибудь скажет. Но он ничего не говорил; он молчал большую часть вечера, а теперь в частном клубе на Беверли-Хиллз казался и вовсе отстраненным, уставясь сквозь дым и полутьму в просторное помещение за баром, где десятки молодых парочек сидели обнявшись вокруг маленьких столиков или извивались под несущийся из стерео грохот фолк-рока. Блондинки знали, как знали и четверо друзей Синатры, стоявших неподалеку, что не самая удачная идея насильно втягивать его в разговор, когда он в таком угрюмом настроении, а оно нападало на него довольно часто в эту первую неделю ноября, за месяц до его пятидесятилетия.

Синатра снимался в фильме, а теперь невзлюбил его и не мог дождаться, чтоб закончить, устал от шумихи, поднятой вокруг его романа с двадцатилетней Мией Фэрроу (сегодня ее рядом не было), гневался на документальный фильм CBS, который должны были показать через две недели – создатели нагло лезли в его жизнь и даже позволяли себе намеки на возможную дружбу с главарями мафии. Он беспокоился насчет появления в часовом шоу NBC под названием «Синатра – человек и его музыка», где нужно было спеть восемнадцать песен голосом, который в данный момент, за несколько вечеров до начала записи, дрожал, звучал слабо и хрипло. Синатра был болен. Он стал жертвой недуга, столь обыденного, что большинство людей даже не стали бы расстраиваться. Но когда дело касается Синатры, такая беда способна погрузить его в смятение, глубокую депрессию, вызвать панику и даже ярость. Фрэнк Синатра простудился.

Простуженный Синатра – все равно что Пикассо без красок, Феррари без горючего, только еще хуже. Ведь банальная простуда крадет у Синатры незастрахованный алмаз – его голос, лишает уверенности, не только ранит его душу, но и вызывает что-то вроде психосоматического насморка у десятков людей, которые работают на него, пьют с ним, любят его, чьи благополучие и стабильность зависят от него. Простуда Синатры заставляет всю индустрию развлечений слегка трястись, подобно тому как болезнь президента Соединенных Штатов способна сотрясти национальную экономику.

Ведь Фрэнк Синатра теперь связан со множеством вещей, затрагивающих многих людей: собственной кинокомпанией, фирмой звукозаписи, частной авиакомпанией, заводом ракетных запчастей, недвижимостью по всей стране, личным штатом в семьдесят пять человек – все это лишь часть империи, которую он сколотил и теперь воплощает собой. Судя по всему, он стал истинным эмансипированным мужчиной, быть может, единственным в Америке. Он делает, что хочет, и может это делать, так как у него есть деньги, энергия и нет за плечами явных преступлений. В эпоху, когда к власти, кажется, рвутся совсем юные, протестующие и пикетирующие, взыскующие перемен, Фрэнк Синатра остается национальным феноменом, одним из немногих продуктов довоенной эпохи, выдержавших испытание временем. Он чемпион, вернувшийся на пьедестал – человек, который всё имел, всё потерял, всё вернул и смёл все препятствия на своем пути. Синатра сделал то, что удается единицам: выдернул себя с корнем из прошлой жизни, оставил семью, порвал со всем, что было ему близко, а в процессе понял, что единственный способ удержать женщину – не удерживать ее. Теперь его обожают и Нэнси, и Ава, и Миа, прекрасные представительницы трех поколений, в нем до сих пор души не чают его дети; и в то же время он свободный холостяк, который не чувствует себя старым, наоборот, заставляет стареющих мужчин ощущать себя молодыми, думать: раз Фрэнк Синатра смог, значит, это реально; конечно, им-то не по плечу, но все равно приятно сознавать, что кто-то в пятьдесят лет в состоянии провернуть такой трюк.

Но сейчас Синатра простужен, он стоит в баре на Беверли-Хиллз и продолжает молча пить. Кажется, что он совсем далеко отсюда, в своем собственном мире; он даже не реагирует, когда из стерео в соседнем зале внезапно звучит его песня «In the Wee Small Hours of the Morning[1]».

Эту прелестную балладу он впервые записал десять лет назад, и теперь она сподвигла молодые парочки, что сидели, устав от твиста, встать и медленно заскользить по танцполу, прижавшись друг к другу. Выверенно резкие, но при этом текучие, полные чувства интонации Синатры придают глубокий смысл простым словам: «В такие краткие утренние часы, / когда огромный мир еще крепко спит, / ты лежишь без сна и думаешь о девушке…» Как и множество его песен, ставших классикой, эта пропитана чувственным одиночеством, а когда оно смешано с полутьмой, алкоголем, никотином и полночными страстями, то становится чем-то вроде афродизиака. Несомненно, слова этой песни и других, ей подобных, заводят миллионы людей: это любовная музыка, и несомненно, под нее люди в Америке предаются любви – ночью в машинах, сжигая аккумуляторы; в коттеджах на берегу озера; на пляжах благоуханными летними вечерами; в глухих аллеях парков; в роскошных особняках и меблированных комнатах; в каютах, кэбах и коттеджах – всюду, где звучат песни Синатры и где его слова согревают, распаляют, покоряют женщин, вынуждая преступать последние запреты – их неблагодарным любовникам следовало бы поблагодарить Синатру. Его баллады облагодетельствовали два поколения мужчин, все эти мужчины остаются пред ним в вечном долгу, что иной раз может вызвать вечную ненависть. И все же вот он, собственной персоной, далекий и недоступный в час, когда в Беверли-Хиллз наступает утро.

Две холеные блондинки за тридцать, упрятавшие зрелые тела в облегающие темные костюмы, скрестив ноги восседали на высоких табуретах и слушали музыку. Потом одна вытащила из пачки «Kent» сигарету, и Синатра проворно подсунул под нее свою золотую зажигалку; женщина взяла его за руку, посмотрела на пальцы – грубые, узловатые, мизинцы оттопырены и с трудом сгибаются из-за артрита. Одет Синатра был, как всегда, безукоризненно: консервативный костюм-тройка стального цвета на кричаще-яркой шелковой подкладке; в начищенных до блеска английских ботинках, казалось, сверкают даже подошвы. Еще он носит – это всем известно – черную накладку на лысину: ни за что не скажешь, что парик; таких у него шестьдесят штук, и за всеми тщательно ухаживает неприметная седовласая женщина; упрятав паричок в крохотный мешочек, она следует за Синатрой по пятам во время его выступлений и получает за это четыреста долларов в неделю. Самая выдающаяся черта в лице Синатры – его глаза, ясные, голубые, настороженные, глаза, способные за секунду заледенеть от гнева, или засиять дружелюбием, или, как сейчас, подернуться задумчивой дымкой, не дающей друзьям приблизиться к нему и заговорить.