Никто меня, конечно, там не ждал, но, имея благословение матушки Варвары и веря в его силу, я уверенным шагом пошёл прямо к храму. Был будничный день, служба в храме если и была в тот вечер, то уже отошла. Я шёл, поглядывая на тёмные окна храма, и они вызывали у меня тревогу. Я ускорил шаг. К моей радости, у храма я застал пожилую женщину, по внешнему виду которой можно было понять, что она несёт здесь какое-то послушание.
Дело было в пасхальный период, и я уже был прекрасно осведомлён, с каким приветствием нужно было обратиться к церковному человеку, чтобы он понял, что перед ним свой. «Христос Воскресе!» – обратился я к пожилой женщине и тут же добавил повседневное монастырское приветствие: «Благословите!» Думаю, это второе приветствие оказалось лишним, поскольку женщина ответила мне только на первое словами: «Воистину Воскресе!», что в надвигающихся сумерках и в безлюдье прозвучало как пароль-отзыв времён древних гонений на христиан. Сделав несколько шагов мне навстречу, женщина тем самым дала понять, что готова меня выслушать. Я постарался быстро изложить цель моего приезда, сославшись, прежде всего, на благословение матушки игумении. Выслушав мой краткий монолог, женщина несколько секунд смотрела на меня, как бы взвешивая, как ей со мной поступить, наконец сказала, что уже поздно, и вести меня к отцу Николаю в такой час никак невозможно. Но она готова помочь мне устроиться на ночлег. Я пошёл вслед за этой рабой Божией, на ходу извиняясь, что свалился ей как снег на голову, пытаясь неуклюжими изъявлениями благодарности хоть как-то смягчить свою вину. Ужин и ночёвка в небольшом деревянном доме с неповторимыми деревенскими запахами пришлись мне по душе, и я, проснувшись довольно рано, был готов тут же отправиться к отцу Николаю.
Однако батюшка, как пояснили мне, до обеда будет занят и примет меня после обеда. Всё дообеденное время я провёл в изучении острова, пока, наконец, меня не позвали к отцу Николаю в дом, где он тогда проживал. Признаться, идя к прозорливому старцу, я изрядно волновался. Воображение рисовало мне картины моего позорного изгнания старцем с подробным перечислением «грехов юности и неведения моего», едва я только переступлю порог дома праведника. К счастью, опасения мои были напрасны. Войдя в калитку, я увидел не спеша идущего мне навстречу худощавого пожилого священника приятной наружности, с правильной осанкой и с густыми вьющимися седыми волосами, в сопровождении четвероногого «келейника» – весьма упитанного кота, на сытой физиономии которого читалось: «Я – батюшкин любимец».
Поприветствовав отца Николая и взяв у него благословение, я кратко изложил цель моего приезда, используя устное благословение игумении Варвары как «документ о благонадёжности». Отец Николай одобрительно кивнул головой и пригласил меня в дом. Я последовал за ним под пристальным взглядом «келейника». Скромный внутренний вид жилища отца Николая вполне соответствовал такому же внешнему виду дома – обыкновенной деревенской избы. Перешагнув порог, я оказался в не слишком просторной прямоугольной столовой, совмещённой с кухней, из которой вела дверь в небольшую комнату, где, как я догадался, и обитал сам старец.
Отец Николай тут же усадил меня за стол и, повернувшись ко мне спиной, направился к кухне. По тому, как отец Николай стал двигать какие-то кастрюльки, сковородки и греметь посудой, я заподозрил, что готовится большая трапеза. Через считанные секунды на столе оказались кастрюля с супом, хлеб, лук, чеснок, соленья, варёный картофель, яйца, несколько банок рыбных консервов – за прочий ассортимент яств по давности лет я не ручаюсь. Могу лишь поручиться в том, что этого количества еды хватило бы на несколько дюжих едоков. Однако, как я заметил, отец Николай в этот час никого не поджидал и сам не собирался садиться за стол, поскольку на столе исключительно напротив меня одиноко поблескивали ложка, вилка, нож и пара тарелок. Наконец до моего сознания стало медленно доходить, что вся эта еда предназначена мне одному. Может быть, я показался отцу Николаю слишком тощим молодым человеком, и он решил меня откормить? Кто знает. А вот сторонний наблюдатель точно мог бы подумать, что я непревзойдённый обжора и пришёл к старцу с целью опустошить все его съестные припасы. Что тут сказать: батюшка угощал меня так, как будто был уверен, что впереди у меня маячат, по крайней мере, голодные сутки. Он открывал одну банку рыбных консервов за другой и следил, чтобы я хотя бы «ополовинивал» каждую банку. При этом он не забывал задавать мне самые обычные вопросы, из тех, что обычно задаём мы друг другу при первом знакомстве: кто ты? откуда родом? – и подобное.
Батюшка, надо сказать, слушал меня внимательно, и когда взгляды наши встречались, я начинал думать, что он слушает больше не то, что я говорю, а – как говорю. Может быть, так и было, ведь наверняка для него важнее всего было почувствовать, какого духа его собеседник. В какой-то момент отец Николай, оставив меня, зашёл в комнату напротив, двери которой были открыты, и можно было видеть часть интерьера, сел за фисгармонию – я её успел заприметить немного раньше – и стал, аккомпанируя себе, петь глубоко проникающие в душу духовные канты. Умные люди, как я узнал позже, внимательно слушали тексты этих кантов, когда их пел им отец Николай, потому что батюшка, как уверяли они, через эти тексты говорил нечто нелицеприятное о них самих, а часто предсказывал им что-то очень важное, что должно было случиться в их жизни, будто хотел подготовить их к этому. Что поделаешь, я вынужден признать, что если батюшка и хотел что-то мне сказать или предсказать через тексты тех кантов, то, как говорится, «не в коня корм». Будто уловив, что от обилия съеденной пищи я совершенно отупел, отец Николай оставил фисгармонию и, пройдя через столовую, встал у меня за спиной. «Так как тебя зовут? – вдруг спросил меня отец Николай и тут же уточнил: – Олег?» Я повернул голову к старцу и утвердительно промычал плотно набитым ртом. «А я бы назвал тебя Николаем», – как-то загадочно произнёс батюшка. «Пошему?» – ещё не успев как следует прожевать, прочавкал я, слегка опешив. «А вот так», – хитро улыбаясь и отчего-то повеселев, ответил батюшка. «Уж не монашество ли предсказывает мне отец Николай?» – мелькнула в голове мысль, вызвавшая у меня неосознанное опасение. Однако допытываться у старца, что бы это могло значить, я не решился и предпочёл побыстрей закончить с трапезой, чтобы не опоздать на катер. В тот момент, когда, поблагодарив отца Николая и ещё раз попросив его молитв, я готов уже был под конвоем бдительного «келейника» направиться к калитке, батюшка вдруг остановил меня.
Он сказал, что мне надо сейчас вместо Пюхтиц поехать в Печоры, чтобы получить благословение ещё и у отца Иоанна (Крестьянкина), а уж потом возвращаться в Пюхтицы. Сказать по правде, меня очень обрадовала эта возможность получить теперь уже сугубое благословение перед рукоположением, и я, как только мог тепло поблагодарив отца Николая, не колеблясь, отправился исполнять приятное для меня послушание.
Живя в Пюхтицах, я просто не мог не слышать об отце Иоанне. Многие сёстры обители были его духовными чадами, да и сам он время от времени посещал Пюхтицы, где его встречали с большой любовью и почтением. Но в то время я ещё ни разу его не видел и поторапливал время, пока добирался до Печор. Однако в дороге я не один раз ловил себя на мысли, что всё время перебираю в памяти детали встречи с отцом Николаем. Я вспоминал внимательный взгляд глубоко посаженных глаз, чуть великоватую ровную линию рта и голос. Да-да, голос, идущий откуда-то из глубины, со своей особой мелодикой, предающей каждому слову особую значимость. «Говорит о бытовых вещах, а будто акафист читает нараспев», – пришло тогда вдруг в голову такое сравнение. «Может, это у него от непрестанной молитвы?» – будто невидимому собеседнику задавал я вопрос, и, не ожидая от него ответа, сам себе отвечал: «Скорее всего».
К вечеру я благополучно добрался до Печор, и только уже ближе к ночи, когда одна богомольная печорская семья приютила меня на сеновале во дворе их «уплотнённого» паломниками дома, мой желудок стал посылать мне сигналы, что он, сказать по-эстонски, «tühi (тюхи)», то есть откровенно пуст. Так вот почему отец Николай меня так закармливал, пришла догадка. Неужели ему было открыто, что больше в этот день мне не удастся перехватить ничего съестного, и это стало предметом его заботы? Если так, то как же это здорово, – размышлял я, мастеря подушку из сена, – что великий дар прозорливости действует и в таких мелочах, а не только в судьбоносных для отдельного человека или для всего мира событиях. Насладиться мыслями об этом важном тогда для меня открытии мне как следует не удалось: набежавший сон перенёс все размышления на потом.
