– Прошу вас, товарищ потерпевший, в подробностях описать день, когда был угнан ваш автомобиль. Уделите, пожалуйста, особое внимание приметам, по которым его можно опознать, – укажите все, которые помните. Укажите причины, по которым вы сразу не обратились с заявлением о пропаже.

Тихонов замялся:

– Простите. А это вот, последнее, обязательно указывать?

– К сожалению, да, – с пониманием и сочувствием, но твердо заверил Сорокин, – теперь вы, гражданка Тихонова.

– Я не стану ничего писать!

С ней Сорокин церемониться не собирался.

– В этом случае напоминаю вам вполне официально о том, что вы являетесь по делу свидетелем и давать показания обязаны. В противном случае объясняться с вами буду уже не я и уже не в таком дружелюбном тоне.

Тихонов наконец включился в разговор:

– Мурочка, надо просто написать все, что известно о случившемся. В этом ничего сложного…

Выдержав драматическую паузу, она оскорбленно сказала: «Хорошо», подсела к столу и принялась за чистописание с таким видом, как будто добровольно соглашалась на изощренные пытки.

…После того как эта странная чета, наконец, покинула отделение милиции, Сорокин некоторое время стоял, изучая с кровью вырванную бумагу: «Автомобиль марки “Победа”, государственный номер ЭЗ 35–87, год выпуска 1947, серая… Да. Сколько раз приходилось попотеть, чтобы убедить дать чистосердечное признание, но чтобы заявление от потерпевших надо было клещами тянуть… Да, все когда-то случается впервые».

Разумеется, он позвонил в отдел регистрации заявлений и без удивления узнал, что это единственное заявление о пропаже машины, и никаких иных заявлений от Е. П. Тихонова ни по этому, ни по иному поводу не поступало.

Дома у Пожарских, как завелось по пятницам, царила суматоха: на выходные едет папа. И, как давно уж получалось, Оля Гладкова принимала в суете самое активное участие. Однако обычно ее помощь сводилась к тому, что она путалась под ногами у Антонины Михайловны, но теперь ее помощь и присутствие были кстати.

Наташка, Колькина сестрица, где-то варежкой расторговалась и в итоге умудрилась застудить зуб. Или до времени коренной полез, а молочный стоял насмерть. В общем, и зуб, и девчонка ноют ужасно, а из-за чего – неясно. Пришлось маме в спешном порядке собираться и мчаться с ней к зубному врачу, а это не ближний свет, шесть остановок на электричке.

Так что, когда Оля заявилась и задала стандартный вопрос, не помочь ли чем, Антонина Михайловна с чистой совестью поручила ей накрыть на стол.

Оля было запаниковала, но ее успокоили – ничего, справишься. Никакой изысканной сервировки тут не было и быть не могло, не «Метрополь», и не Олег Емельянович командует, но все, что нужно, имеется. Картошка, капуста, огурцы, студень, добытого цыпленка отправили в духовку. Гладкова, раздувшись от важности полученного задания, суетилась так, точно ей поручили накрыть стол на прием ударников производства. То металась на кухню и обратно, то поправляла скатерть, то принималась переставлять тарелки-вилки-ножи. Гоняла Кольку:

– Ты хлеб нарезал?

– Нет еще.

Ольга тотчас переполошилась:

– Почему?!

Колька авторитетно заявил, жуя варварски оторванную горбушку:

– Рано, засохнет.

– Много ты понимаешь! Скоро папа придет, вот и будешь бегать туда-сюда!

– Не-а, не буду. У тебя все хорошо получается.

Смотреть на нее – одно удовольствие. Разгоряченная, в косынке, в переднике, расхозяйничалась, точно всю жизнь тут ошивается. Колька, отловив ее, принялся целовать, приговаривая:

– Да не суетись так-то.

– Отстань, пластырь! – отбивалась она без особого рвения. – Человек приедет с семьей повидаться – а тут ничегошеньки не готово!

– Семья в наличии – это главное.

– Ничего, ничего не готово, буханка подсохла, мама с Наташкой наверняка опоздают!

И, вырвавшись на этот раз, усвистала на кухню. Это, надо думать, у девчат так принято: просто позарез им нужно бегать, косички в стороны, глаза навыкате, суетиться, нос во все углы совать – лишь тогда они будут в полном душевном здравии и уверенности в том, что все у них идет так, как надо.

Колька глянул на стол – полный порядок, аж слюнки текут. Оторвал еще корочку, стащил со стола огурец. Посмотрел на часы: с минуту на минуту прибудет электричка из центра.

Так, а что там на улице? Фью, а там нехорошо. Потемнело-то как, и ветер усиливается. Весь ясный день шевелил листочки да травку-муравку, игрался фантиками да обрывками газет, а теперь завывает, точно в трубу. Фу-ух – распахнул порыв окно, зашуршал листьями неведомой пальмы в горшке.

Немедленно появилась Оля и тотчас набросилась на Кольку:

– Ты зачем окно открыл? Чего напустил пыли полную комнату?

– Смотри, красота-то какая! – Колька указал на небо.

Буря скоро будет, ливень. Москва перед грозой – особая картина! Тут и там вспыхивают огни окон, потому что темнеет небо, в воздухе аж искрит, электричество ощущается. Уже слышались где-то за серой пеленой, обложившей небо, рычание и грохот, точно кто-то там, в небесах, двигал мебель. Сами тучищи, огромные, дымчатые, ползли по небу, вечернее солнце пыталось пробиться сквозь них. Не получалось. Лучи были слишком слабые и тусклые, но за серым пологом все-таки сияло малиновым светом. Птиц не видно и не слышно, они попрятались, ожидая окончания непогоды, лишь летучие мыши, как чертенята, чертили зигзаги в сумерках.

Оля, притихнув, встала рядом, подняв восхищенные глаза на темнеющее небо, – ну и как тут не положить голову Кольке на плечо? Он, приобняв ее, поцеловал в ароматную макушку. Однако спокойная Оля – это совершенно не Оля, поэтому она и тут нашла повод для переполоха:

– А у папы зонт есть, не знаешь?

– Нет, – признался Колька и снова глянул на часы, – да он, наверное, до дождя поспеет. Во, слышишь? Вроде бы его электричка.

– Наверное, поспеет, – с сомнением протянула она.

Тут, как по заказу, с небес грохнуло. Негромко так, точно разминаясь, свистнул ветер, но тучи, всполошившись, немедленно понеслись, как перепуганные овцы. Первые капли упали на пыльный двор, и вот уже начали постукивать по козырьку подвала, под окнами квартиры Пожарских, в котором располагалась обувная мастерская.

– А вдруг он опоздает?

– Не переживай, он никогда не опаздывает.

– Ну не он, а электричка?

Тут громыхнуло уже от души, аж сердце подпрыгнуло.

– Если у папы нет зонта, встретил бы ты его. Ему нельзя простужаться.

В самом деле, еще санаторный врач предупреждал, что легкие у Игоря Пантелеевича не в порядке и ни в коем случае нельзя даже подстыть, не то что простыть. Конечно, до станции не особо далеко, но если польет, то батя до нитки промокнет, а это ему совершенно ни к чему.

Надо же, и это Оля помнит, а сын родной стоит, как чурбан. Колька засмущался, и, прихватив зонт, поспешил на выход. Быстро прошел жилой квартал, напрямую через дровяные сараи, миновал лесополосу и крайние заборы Летчика-испытателя. Перемещался так скоро, как мог, и вроде бы совсем немного времени прошло, а темнело с каждой секундой. Вот уже словно глубокая ночь на дворе, ветер лютует, свистит по-разбойничьи, раскачивая в наставшей серой полутьме шары фонарей, трепля листья на деревьях, гоняя тучи, которые поменьше.

Колька раскрыл зонт, еще более прибавил ходу. Успеть бы, да осталось всего ничего, вот уже показалась новая дорога – а это не батина ли фигура? Конечно, без зонта, зато под мышкой какой-то портфель.

Сын свистнул по-особому в знак приветствия, папа, разобрав его клич за шумом ветра и дождя, приостановился, потом, точно спохватившись, прибавил шагу. Замешкавшись на кромке дороги, Игорь Пантелеевич почему-то замахал рукой, то ли здороваясь, то ли, напротив, прогоняя. Колька ускорил движение, а отец шагнул с тротуара на дорогу.

Ослепительная рыжая молния рассекла тучи, все немедленно потонуло в грохоте. Полыхнуло ярко-преярко, на мгновение весь мир стал черно-белым и застыл, как на фотографии. И Колька вдруг увидел, почему-то как в замедленной съемке: