Крючок в вышибале засел глубоко. Парень одновременно любил Джонни и ненавидел его, но готов был исполнить любое его приказание. Изгнание, лишение этих ощущений, стало бы для Бернса адом.
Вышибалу сменила девушка в блескучем платье с бахромой. Ее волосы отливали оранжево-фиолетовым цветом.
– Это правда? – спросила она.
– Что – правда?
– Что ты можешь делать других людей подобными себе?
Его губы изогнулись в мгновенной улыбке. Он мог делать так, чтобы другие считали его бесподобным.
– Сотня баксов – и все узнаешь, – ответил он.
– Идет.
Она была совсем молоденькая, еще ребенок. Едва наскребла нужную сумму, однодолларовыми бумажками вперемежку с двадцатицентовиками. Обычно у Джонни в подобных случаях не хватало терпения, и он, с грубостью автобусного водилы, посылал таких несерьезных клиентов ко всем чертям, и на смену им приходили другие, способные расплатиться по-человечески. Но мелкие деньги ему тоже были нужны – на чаевые.
Когда ее рот присосался к свежей ране, Джонни почувствовал, как его щупальца погружаются в тело и сознание девушки. Она была девственна – во всех смыслах. В несколько секунд она стала его рабой. Когда она вдруг поняла, что может теперь видеть в темноте, ее глаза широко распахнулись. Кончиками пальцев она прикоснулась к внезапно заострившимся зубам.
Это продлится лишь ничтожно короткое время, но сейчас – сейчас она принцесса теней. Он нарек ее Ноктюрной и удочерил до рассвета. Она выплыла из комнаты – на охоту.
Он сделал еще несколько надрезов у себя на руке, получил еще денег, отдав взамен еще драка. Через комнату прошла целая вереница порабощенных им чужаков. С каждой ночью их становилось все больше.
Час спустя у него было 8500 долларов наличными. Дух Нэнси исчез, оторванный от него по кускам, по клочкам и унесенный его ночными детьми. Запавшие вены ныли. Его сознание было переполнено впечатлениями, которые таяли без следа так же быстро, как шрамы на его молочно-белой коже. А кругом, во тьме грызли друг друга его временные потомки. Он смаковал визгливую музыку боли и наслаждения.
И его опять мучила жажда.
На модных рисунках 1950-х годов вампирская тема зашифрована и выступает на поверхность только через символы: угловатые фигуры, задрапированные в плащи с ободранными краями, напоминающие крылья летучей мыши; на черно-белых лицах – губы, накрашенные ярко-алой помадой; крошечные, почти неприметные клыки, выглядывающие из растянутых в улыбке ртов. Эти подспудные шутки – не что иное, как самоирония, свидетельствующая о боязливом приятии того, что должно было случиться. Чтобы стать «Энди Уорхолом», оформитель витрин и иллюстратор должен был умереть и возродиться Художником. Те, кто утверждает, будто кроме заработка его ничто не интересовало, – справедливости ради упомянем: именно это он сам твердил каждому, кто готов был слушать, – забывают о том, что он отказался от весьма значительного дохода, чтобы отдать все силы работе, изначально приносившей массу убытков.
Незадолго до того, как серии «Бутылка Кока-Колы» («Coca-Cola Bottie») и «Банка супа Кэмпбелча» («Campbell's Soup Сап») принесли ему известность, в период, когда он опасался, что оправился от одного нервного срыва только для того, чтобы сорваться снова, Уорхол написал картину – синтетический полимер, пастель, холст, – изображавшую Бэтмана (1960), единственного вампира, которого Америка встретила с распростертыми объятиями. Пусть он, вне всякого сомнения, уступает Лихтенстайновым заимствованиям из «страничек юмора», «Бэтман» все же является в своем роде значительным произведением, недовоплотившим идею, пойманную художником, но брошенную на полпути, – первой вспышкой того, что позже станет называться поп-артом. Как и многое из созданного еще до того, как Уорхол догадался использовать повторы и штампы в качестве художественных средств выражения, эта работа напоминает детские карандашные каракули, нашкрябанные поверх окутанного сутаной силуэта Боба Кейна (Bob Kane), классической фигуры неусыпного вампира. Произведение было выставлено в Галерее Кастелли (Castelli Gallery) и стало первым творением Уорхола, за которое частный коллекционер выложил весьма приличную сумму (картину приобрел анонимный покупатель, действовавший по поручению Фонда Уэйна), что, вполне вероятно, и вдохновило художника на продолжение собственных исканий.
В период творческого подъема, который начался в 1962 году и продолжался как минимум до тех пор, пока его не подстрелили, Уорхол арендовал помещение бывшей шляпной фабрики на Сорок седьмой Ист-стрит, 231. Он обратил чердачные помещения в собственную «Фабрику», где намеревался поставить искусство на конвейер. По совету своего помощника Натана Глюка (Nathan Gluck) Уорхол использовал трафаретную печать («как мошенник, подделывающий документы») и выпустил целую серию долларовых купюр, суповых жестянок и Мэрилин Монро. Казалось, для него не имеет значения, что изображать, – лишь бы это «что-то» было общеизвестным. Когда Генри Гельдцалер (Henry Geldzahler), заместитель заведующего Отделом американского искусства XX века в музее «Метрополитен», сказал Уорхолу, что ему стоит обратиться к более «серьезным» темам, тот принялся за серию, посвященную «смерти и катастрофам», изображавшую автомобильные аварии, самоубийства и электрический стул. На грани банальности и смысловой глубины балансируют созданные им портреты вампиров: «Кармилла Карнстайн» («Carmilla Kamstein», 1962), «Кукла-вампир» («Vampire Doll», 1963) и «Люси Вестенра» («Lucy Westenra», 1963). Лица бессмертных, с красными глазами и зубастыми ртами, множество раз воспроизведенные на листах, – наподобие марок без перфорации, с кожей ярко-зеленых и оранжевых тонов: эта серия будто возрождает жанр вампирского портрета XIX века. Вампиров, изображенных Энди, объединяло одно: их гибель получила широкую огласку. Параллельно, с помощью той же трафаретной печати, он создал полотна, изображавшие их истинную смерть: протыкание кольями, обезглавливание, расчленение. Возможно, именно эти картины и стали его первыми великими работами – искореженные трупы, плавающие в алой крови, безжизненные тела, разорванные на части жестокими пуританами.
В 1964 году Энди привез черно-белую стенную роспись 20x20 под названием «Тринадцать вампиров» на Всемирную выставку в Нью-Йорке, в Американский павильон, где ее должны были выставить вместе с работами Роберта Раушенберга и Роя Лихтенстайна. Среди этих тринадцати, между прочим, был первый созданный Уорхолом портрет Дракулы, хотя все остальные знаменитости, представленные там, были женщинами. Архитектор Филип Джонсон, заказавший это произведение, сообщил Уорхолу, что директор выставки высказал пожелание, чтобы фреску убрали, поскольку существуют опасения, что она может оскорбить чувства богобоязненных посетителей. Когда предложение Уорхола перечеркнуть портреты огненными крестами, символизирующими триумф божественного, было отклонено, он явился на выставку вместе с Гельдцалером и еще одним своим помощником, Джерардом Малангой (Gerard Malanga), и закрасил картину толстым слоем серебряной краски, изгоняющей бессмертную нечисть, провозгласив при этом: «Вот каким будет мое искусство». Насчет этого утраченного портрета Дракулы нам остается лишь строить предположения, ибо ни один из немногих очевидцев не может дать ему подробного описания. Какое именно из огромного множества изображений Короля Вампиров – с настоящей смерти которого к тому моменту прошло всего пять лет – воспроизвел Уорхол? Самым соблазнительным является предположение, основанное на свидетельстве Маланги, который позже взял свои слова обратно, будто это был единственный случай за всю художническую карьеру Уорхола, когда он скорее позаимствовал образ из собственного воображения, нежели скопировал откуда-то или воспроизвел с натуры. Лгал Энди постоянно, но, за исключением этого случая, никто никогда не обвинял его в вымысле.
Первые киноэксперименты Уорхола проводились «в реальном времени», при совместном участии всех, кому случалось околачиваться на «Фабрике», и атмосфера их насквозь пропитана вампиризмом. В «Сне» («Sleep») камера так нависает над беззащитным горлом Джона Джорно (John Giorno), будто готова кинуться на него. Фильм, снятый с расчетом на двадцать четыре кадра в секунду, демонстрируется в замедленном режиме, при шестнадцати кадрах в секунду, и это сообщает шестичасовой ночи, проживаемой Джорно, оттенок вампирической апатии. Белые вспышки межкадровых полос обращают засаленные простыни в белоснежное погребальное покрывало, и мертвенное дребезжание проектора заменяет собой саундтрек (на который накладываются разве что нарочито комические зевки да «верните-деньги-за-билеты» – требование, неизменно предъявляемое зрителями, ненароком попавшими на показ этого фильма в настоящем кинотеатре). В том же году Уорхол снял еще несколько фильмов, откровенно затрагивающих тему вампиризма: так, в «Поцелуе» («Kiss») последовательно показаны несколько целующихся пар; люди впиваются друг в друга, подобно насекомым, не в состоянии разделить свои присосавшиеся друг к другу рты. В «Еде» («Eat») Роберт Индиана (Robert Indiana) набивает себе рот каким-то непонятным мясом. «Сосание» («Suck-Job») представляет собой затяжной (на тридцать минут) крупный план лица молодого человека, которого покусывают неизвестные существа, то ли остающиеся за кадром, то ли просто не фиксируемые пленкой. Уорхол договорился с Алексом Фордом, настоящим вампиром, о том, что тот «снимется» в «Сосании», но Форд не принял это дело всерьез и в день съемок на «Фабрику» не явился, вынудив художника удовольствоваться в качестве замены бледным как смерть, но «тепленьким» нахалом, подобранным на улице.
