В автомобиле, по пути из «Чайных», где проходила вечеринка Бианки Джаггер, в Галерею фотографии, на вернисаж Л. Б. Джеффриза, Палома Пикассо довольно занудно принялась трендеть о тонизирующих свойствах человеческой крови и о том, как она полезна в качестве крема для лица. Пенни с радостью разъяснила бы этой тепленькой безмозглой кукле, как глупо с ее стороны рассуждать о вещах, о которых она не имеет ни малейшего понятия, но Энди и без того уже был холоден со своей верной спутницей-вампиршей, так что не стоило подкалывать в его присутствии такую известную персону, хотя Пенни никак не могла взять в толк, чем, собственно, дочка художника известна, – ведь она неизбежно наследовала его имя на ярмарке тщеславия.
У Бианки Энди показалось, что он раскусил интрижку Дэвида Боуи с Катрин Денев, Но эта парочка оказалась гораздо менее интересной, чем можно было подумать, – еще одно разочарование.
Боб Колачелло, редактор журнала «Интервью» и посредник между Энди и представителями династии Пехлеви, принялся болтать о том, как прекрасно держится принцесса, и пытался уломать его, чтобы он принял участие в выставке в новом Музее современного искусства, который был открыт шахом в Тегеране. Пенни показалось, что Энди эта идея не понравилась: видимо, он рассудил – и вполне справедливо, – что негоже связываться с тем, кто стоит на пороге краха. Энди старательно избегал Боба – следовательно, все присутствующие делали то же самое. Он пришел в восторг, узнав от Пенни, что эту старую школьную пытку называют «послать в Ковентри», – от этого она показалась ему еще более смешной, и оттого действенной. В болтовне Боба слышалась отчаянная обида, но он сам был всему виной, и Пенни ничуть его не жалела.
В Галерее фотографии, в окружении снятых крупным планом солдатских сирот и разоренных азиатских селений, Энди вдруг обуял очередной приступ любопытства, и он учинил Пенни допрос об Оскаре Уайльде. Каким он был, вправду ли он всегда жил припеваючи, испугался ли он, когда над ним вдруг сгустились тучи, сколько он зарабатывал, насколько он был знаменит на самом деле, узнавали ли его повсюду, куда бы он ни пошел? Теперь, почти сотню лет спустя, Уайльда она помнила хуже, чем многих других, с кем общалась в 1880-е. Поэт, как и она сама, принадлежал к первому поколению современных новорожденных вампиров. Он был одним из тех, кто после обращения протянул не более десяти лет, пожранный изнутри болезнью, полученной еще в бытность тепленьким. Пенни не любила вспоминать о пережитых ею современниках. Но Энди настаивал, приставал, и она была вынуждена выдавать анекдоты и афоризмы – лишь бы он угомонился. Она даже сказала Энди, что он напоминает ей Оскара, что отчасти было правдой. Пенни боялась перейти из разряда «супер» в разряд «отстой», за чем логически следовало изгнание в кромешную тьму.
Всю свою жизнь – всю свою вторую жизнь – она добровольно провела в тени целой вереницы деспотов. Сама она полагала, что казнит себя за грехи. Даже от Энди это не укрылось: на «Фабрике» ее звали Пенни Епитимья или Покаянная Пенни. И все же, сходя с ума по титулам и прочим дворянским атрибутам, чужакам Энди обычно представлял ее как Пенелопу Черчвард, леди Годалминг. Она никогда не была супругой лорда Годалминга (впрочем, ничьей вообще), но Артур Холмвуд был ее Темным Отцом, а некоторые вампиры-аристократы действительно передавали титулы своим потомкам.
Она была не первой английской розой, распустившейся в саду Энди. Ей говорили, что она похожа на модель Джейн Форт, которая снималась у него в фильмах. Пенни отлично знала, что стала для Энди «девушкой года» только после того, как Кэтрин Гинесс покинула «Фабрику», чтобы стать леди Нидпат. Впрочем, у нее было неоспоримое преимущество перед предшественницами – вечная молодость. И как «девушка года», она была обязана сопровождать его по вечерам и в значительной степени брать на себя организационные и светские хлопоты, связанные с деятельностью «Фабрики», «Энди Уорхол Интерпрайзиз, Инкорпорейтед». Эти обязанности были привычны ей еще с Викторианской эпохи, когда женщина должна была играть роль «домашнего ангела», и с ночного периода ее жизни, когда она была последней хозяйкой замка Дракулы. Она даже неплохо справлялась с финансами.
Пенни потягивала кровь, нацеженную из какого-то местного повара или официанта, который «на самом деле» был актером или моделью. Энди к своему напитку не притронулся, как и всегда. Кровь, налитая в стакан, не вызывала у него доверия, и никто никогда не видел, как он кормится. Пенни даже подозревала в нем вегетарианца. Сейчас две красные точки, блестящие за темными очками, были четко нацелены. Он продолжал наблюдать за танцором.
Впрочем, вампир в белом костюме завладел и ее вниманием. На долю секунды ей показалось, что это он, вернувшийся, несмотря ни на что, юный и смертельно опасный, полный решимости осуществить кровавую месть.
И она выдохнула имя: «Дракула».
Острый слух Энди уловил его даже сквозь жуткую какофонию, которая нынче зовется музыкой. Это было одно из немногих имен, неизменно пробуждавших в нем интерес.
Энди ценил Пенни за ее причастность к Королю Вампиров. Ведь она была в Палаццо Отранто, в самом конце. Она была одной из немногих, кто знал все о последних минутах il principe,[7] но ревниво умалчивала об этом. Хватит с нее и того, что воспоминания не исчезают бесследно.
– Мальчишка похож на него, – пояснила она. – Возможно, он один из потомков графа, или носитель его крови. Вампиры, обращенные Дракулой, в большинстве своем стали похожи на него. Его двойники расселились по всему миру.
Энди кивнул: ему понравилась эта идея.
У танцора были красные глаза, орлиный нос, полные губы – все, как у Дракулы. Однако он был чисто выбрит, и голову его украшала шапка взбитых, начесанных черных волос: он напоминал не то актера с Бродвея, не то подросткового идола. Внешность его была в равной степени римской и румынской.
Уже с первой встречи Пенни поняла, что Энди Уорхолу мало быть просто вампиром. Он хотел быть Вампиром с большой буквы, Дракулой. Еще до его смерти и воскресения приятели звали его Драколушкой. Это прозвище свидетельствовало о жестокости: он был Графом ночной тьмы, но на рассвете вновь обращался в девушку, выгребающую золу.
– Выясни, кто он такой, Пенни, – сказал Энди. – Нам надо встретиться с ним. Его ждет слава.
О да, она и не сомневалась.
Раскрасневшийся от танца и все еще окрыленный кровью Нэнси, Джонни отправился на ночной промысел. Первые пару раз он располагался в мужском туалете, подобно наркодилерам, у которых он просто на глазах отнимал хлеб. Одна беда: он едва отражался в зеркалах и потому решил перебраться из ярко освещенных сортиров в зашторенные задние комнаты, где происходило совсем иное действо. В любом клубе бывали такие места.
Войдя в темную комнату, он почувствовал жар, исходящий от движущихся тел, и присутствие духов, выбрасываемых, на манер катушек «йо-йо», на струнах эктоплазмы во время оргазма. Меж сплетенных рук и ног он просочился к своему привычному месту в кожаном кресле. Выскользнул из пиджака, бережно повесив его на спинку, и, расстегнув запонки, по локоть закатал рукава рубашки. Его белоснежные предплечья и кисти рук сияли в темноте.
Первым пришел Бернс: его ломало. От крючка, засевшего в его мозгу, исходила пульсация; жажда сотрясала кости, подобно глухим барабанным ударам. Первый укол драка был бесплатным, но теперь каждая доза стоила сотню долларов. Вышибала вручил Джонни хрустящую купюру. Ногтем мизинца Джонни провел по своей левой руке, сделав на коже сантиметровый надрез. Бернс опустился возле кресла на колени и слизнул заструившуюся кровь. Он принялся сосать ранку, и Джонни оттолкнул его прочь.
В глазах бедняги отразилась мольба. Он получил свою порцию драка, но ему было мало. Он обрел физическую силу и остроту чувств, но вместе с ними и голод.
– Пойди укуси кого-нибудь, – посоветовал Джонни, посмеиваясь.
