Несмотря на благие намерения, исходившие из замысла, население больницы, первоначально рассчитанной на лечение трехсот пациентов, к 20-м годам достигло почти полутора тысяч человек. Однако численность персонала оставалась стабильной. Это означало, что пациентами часто пренебрегали, они становились больными и грязными из-за отсутствия ухода, а персонал не был готов предложить им больше. Не было ничего необычного в том, что пациент умирал и не был обнаружен в течение нескольких дней, а иногда и недель.

В 1915 году доктор Иеремия Браун стал директором «Уиттингтона» и ввел методы лечения, которые ассоциировались с ужасами психиатрических учреждений прошлого: мягкие камеры, используемые для одиночного заключения, механические ограничения, включая смирительные рубашки, чрезмерное лечение тех, кого трудно контролировать, инсулиновая шоковая терапия, психохирургия и лоботомия. Лоботомия ножом для колки льда, по сути, была ударом ножом по тонкой, как яичная скорлупа, кости над глазом, и представляла собой радикальную инвазивную операцию на мозге, используемую для лечения всего — от бреда до мигрени, меланхолии, глубокой депрессии, "истерии", термина, используемого для женщин, проявляющих сексуальное желание и сильные эмоции. У несчастного пациента лобные доли были отключены от остальной части мозга простым, быстрым маневром из стороны в сторону, оставляя его с необратимыми последствиями. В интервью 1941 года Браун описал психически больных «Уиттингтона», как послушных и уступчивых под его руководством, однако посетители учреждения рассказывали о пациентах, бесцельно блуждающих в оцепенении, иногда вжимающихся в стены, рассеянно смотрящих себе под ноги и неоднократно бьющихся головой о столы без вмешательства персонала.

В конце концов убеждения Брауна относительно психических заболеваний стали еще более странными и опасными. Когда он заметил, что очень высокая температура может вызывать галлюцинации, он предположил, что инфекция вызывает болезни не только тела, но и разума. В 1923 году он начал удалять пациентам зубы, а часто и миндалины, хотя рентген не всегда подтверждал наличие инфекции. Когда это не помогало, он удалял другие части тела, такие как желудок, части толстой кишки, желчный пузырь, селезенку, яичники, яички и матку, хотя формально не имел хирургического образования. Более того, эти операции часто проводились без согласия пациента или его семьи, а иногда и вопреки их яростным протестам. Браун сообщил, что уровень выздоровления превышал 90 %, но на самом деле его операции очень часто приводили к смерти. Это, однако, не удержало его от "новаторской работы". Что делало практику Брауна еще более тревожной, так это то, что он регулярно публиковал свои выводы в очень читаемых психологических статьях и медицинских журналах, но никто в психологическом сообществе так ничего и не предпринял. В итоге Браун скончался в 1962 году.

Испытывая отвращение к тому, что только что прочитал, я еще раз просмотрел статью и обнаружил, что к 1988 году здание «Уиттингтона», кроме одного крыла, было закрыто. Ну а полностью больница стала недействующей всего пять лет назад.

Я еще немного посидел на диване, глядя на экран. Проглотив комок в горле, я закрыл ноутбук.

Господи, это был гребаный дом ужасов.

Я не хотел долго останавливаться на этом, не хотел вдаваться в подробности. Но мне вдруг стало очень любопытно увидеть это лично — узнать, действительно ли фотографии в интернете схожи с реальностью. Поразмыслив, я обнаружил, что Брэндон был прав. Больница была примерно в восьми километрах отсюда, по прямой дороге через лес.

Была только середина утра. Я собрал кое-какие припасы — еду, воду, толстовку, — и отправился в сторону «Уиттингтона». Местность по большей части была густо лесистой, но здесь не было ни скал, на которые нужно было бы взобраться, ни рек, которые нужно было бы пересечь — к счастью, — и мне потребовалось чуть больше трех часов, чтобы пройти через туманный лес. Время от времени я звал Лили по имени, но ответа не было.

Я вышел из-за деревьев и остановился перед гигантским каменным зданием в готическом стиле, в котором узнал «Уиттингтон». Мое сердце забилось быстрее. Больница выглядела как живое, дышащее существо, и я вздрогнул. Теперь, когда я был прямо перед ней, я не мог не представить всю боль и непостижимые страдания, которые происходили за этими стенами. И все потому, что никто не захотел и не осмелился помочь. Эти люди были невидимы для общества, считались выброшенными на помойку из-за чего-то, за что они не несли ответственности. И в этот момент я почувствовал ужас и безнадежность всего этого до самого мозга костей.

И все же, пока я стоял, глядя на здание, слегка наклонив голову, заметил, что оно излучало странную великолепную красоту, какую-то скрытую печаль, лежавшую прямо под каменной поверхностью, как будто само строение хотело сказать: "В том, что здесь произошло, нет моей вины".

Я поднял взгляд на самое высокое окно, и что-то шевельнулось глубоко внутри меня, от величия здания у меня на мгновение перехватило дыхание.

Я посмотрел направо и слегка отстранился, когда увидел то, что, должно быть, было кладбищем психбольницы. Я подошел к нему, обратив внимание на осыпающиеся надгробия, некоторые из которых были увенчаны ангелами, тянущимися к небесам. Это, должно быть, была самая старая часть кладбища. Чем дальше я шел, тем новее выглядели камни. Даты, вырезанные на них, подтверждали мои наблюдения. Сорняки процветали, почти полностью покрывая некоторые из более мелких надгробий.

Интересно, кто здесь похоронен — пациенты, умершие без семьи? Иначе, разве они не были бы похоронены на семейных участках или ближе к домам близких?

Чувствуя себя совершенно разбитым, я развернулся и пошел туда, откуда начал.

Массивные кованые ворота громко скрипнули, когда я толкнул их и вошел. От ворот до крыльца больницы было около пятисот метров. Гравий хрустел под моими ногами, который первоначально был очень длинной подъездной дорожкой, но теперь заросший сорняками, травой и полевыми цветами, растущими в случайных местах. Небо над головой было серовато-голубым и заполненным клубящимися облаками. Вдалеке я заметил несколько приближающихся туч, но ничего похожего на то, что могло бы вызвать бурю. Надеюсь. Мне все еще нужно было вернуться домой.

Наконец добравшись до парадной лестницы, я медленно поднялся по ней, оглядываясь по сторонам. Все казалось очень тихим. Я попытался повернуть ручку массивной, деревянной двери, но она была заперта. Оглядевшись, я заметил разбитое окно на первом этаже, и мне не составило труда вскарабкаться на подоконник и нырнуть в него. Когда я встал и отряхнул джинсы, то оказался в грязном коридоре. Он был завален обломками, со стен большими полосами облупилась краска, а передо мной лежало перевернутое ржавое инвалидное кресло. Я отодвинул его ногой и пошел по коридору, вытягивая шею, чтобы заглянуть в комнаты, прежде чем оказаться перед дверьми. В одной стояла старая каталка, прислоненная к стене, в другой — арфа, струны которой были порваны и извивались во все стороны, как шерсть дикой землеройки. Это место было жутким. Я ожидал, что Фредди Крюгер вот-вот выйдет ко мне из-за угла.

— Лили? — громко крикнул я, не совсем веря в то, что она окажется в этом пустынном месте, но находя странное утешение в том, что ее имя эхом разнеслось по пустым коридорам.

Я шел из коридора в коридор, выкрикивая имя Лили. Проходя мимо одного из больших окон, я заметил какое-то движение. Далеко, на краю леса, Лили стояла на коленях и что-то делала на земле перед собой.

Лили!

Мое сердце ускорилось, я повернулся и как можно быстрее пошел через весь мусор на полу к входной двери. Мне удалось открыть ее изнутри, и я, перепрыгивая через две ступеньки, побежал обратно по длинной подъездной дорожке и через ворота к девушке.

— Лили, — сказал я, задыхаясь, когда наконец подошел к ней сзади.

Она слегка дернулась и повернулась, слезы текли по ее щекам.