В конце концов, когда ему удалось сделать более-менее приемлемый снимок, он повернулся, взял ящик и удочку, а затем двинулся обратно через лес к машине. Я не могла пошевелиться, хотя очень сильно хотела вылезти из воды. Оставил бы он меня тут, если бы я не постаралась? Неужели я так плохо позировала для снимка, что он перестал считать меня своей дочерью?

– Ты идешь? – крикнул он на ходу, не оглядываясь.

Через неделю или около того после возни в своей темной подвальной комнате отец поставил перед телевизором в гостиной фотографию размером четыре на шесть в дешевой пластиковой рамке. Я глядела на нее с дивана, пока моя мать готовила ужин и разговаривала больше сама с собой, чем со мной, через стену с прорезями между комнатами. Ряд искусственных растений и свечек на полке за моей головой закрывал ее от меня.

– Сегодня зазвонил телефон, и я прямо сразу поняла, что там будут какие-то плохие новости, – говорила она. – И точно, сестра Мэрилин заболела [1].

Она прервала свой монолог, чтобы высунуть голову над пыльным папоротником. Ее кудрявые черные волосы были стянуты в танцевальный пучок, на губах была красно-оранжевая помада, образ выглядел идеально.

– У меня всегда были экстрасенсорные способности, – напомнила мне она.

Я улыбнулась.

– Знаю, – ответила я и снова повернулась к фотографии. Оказалось, тогда был солнечный день. Хорошо было видно, как на конце моей лески болтается жирная рыбеха. Я выглядела счастливой – дочка с гордым собой отцом и пойманной крупной рыбой.

Позже все четверо собрались на кухне ужинать: мой отец сидел во главе стола, несмотря на то, что стол был круглый, прямо напротив меня Майк, а мать села сбоку. Я ковыряла курицу в тарелке – терпеть не могла еду с костями, – и мать показала на снимок.

– Мне так нравится эта твоя фотография, – она улыбнулась, подцепила полную вилку латука и добавила, похлопав меня по руке: – Вот это рыба у тебя!

– Да уж, – ответил отец и подмигнул мне.

Я посмотрела вниз, узкая часть куриной ножки на моей тарелке упиралась мне в грудь, как будто говорила: «Ты! Ты была выбрана, чтобы хранить очередной секрет».

Мы жили в центре ряда улиц, которые в Южном Джерси обозначались буквами – у нашей была буква E, и я знала, что наши соседи сообща хранили тайну: в конце Джером-авеню, где асфальтовая дорога изгибалась и поворачивала в сторону Кохомо, разбился белый биплан и лежал, зарытый носом в землю. Каждый день по дороге в школу я смотрела в ту сторону, и мне казалось, что самолет откусил кусочек заросшего двора. Я любила представлять, как это произошло: двигатель отказал, может, даже что-то загорелось, судно стремительно стало падать, звучали крики, молитвы, никто не выжил.

Через пару месяцев после той рыбалки я решила спросить отца о крушении. Как-никак он обо всем знал и частенько напоминал нам об этом. Я застала его на заднем дворе кормящим цыплят, с полными пригоршнями семечек.

– Почему никто не убирает самолет после крушения? – спросила я.

Он поднял одну бровь, этот трюк всегда вызывал у меня жгучую зависть, мне такое было не под силу.

– Ты о чем? – ответил он.

Когда же я объяснила, он просто сказал:

– Покажи мне.

Мы вместе пошли к углу участка, и я показала:

– Вот там, в самом конце улицы.

Он склонил голову, оценивая, насколько я говорю серьезно.

– Пойдем со мной.

Вместе мы миновали жилые участки, всех этих собак, лающих за заборами из металлической сетки, эти уродливые дома, мимо которых я бы пробежала, если бы отец не шел со мной рядом. Когда мы подошли к самолету, его вид изменился, и я остановилась.

– Видишь? – спросил он. – Лодка.

Его речь часто была сбивчивой, с пропущенными словами. Но отец был прав. Никакое не воздушное, а самое обычное судно стояло на чьей-то подъездной дорожке к дому. У меня в животе булькнуло. Я поспешила защититься.

– Купился! – сказала я и изобразила на лице самую широкую улыбку, на которую только была способна. Он любил розыгрыши. Может, я даже набрала пару очков на своем счету.

Но он сказал нараспев:

– Нет, не думаю.

– Ха, неплохо я тебя разыграла! – сказала я уже менее убедительно, и он засмеялся, а в это время мои внутренности пережевывали сами себя. Как могло выйти так, что то, в чем я была так уверена – всем известный секрет, как мне казалось, – оказался неправдой? Тут был простой ответ: близорукость. Мне очень были нужны очки, и вскоре я их купила – большие, красные, как у Сэлли Джесси Рафаэль, слишком большие для моего молодого лица. Но вместе с этим был и сложный ответ, который переворачивал все у меня внутри: неважно, насколько я уверена в том, что существует, отец мог разрушить эту уверенность в одно мгновение.

– Идем, – сказал он, и его рука тяжело обрушилась мне на голову. – Пора смотреть «Героев Хогана».

Не помню, о чем мы говорили по пути домой. У меня довольно неплохо получалось разделяться на две половины – одна успевала говорить «угу» и «хм-м» в нужный момент, а вторая витала где-то вдалеке. Войдя в дом, я прошла мимо Майка, который ждал отца на диване. Я ненавидела «Героев Хогана» – комедию в унылых цветах и с тупым языком, на котором я не разговаривала. Я бросилась в свою спальню – это была розовая комната в конце коридора в прихожей – и как только я повернулась, чтобы захлопнуть дверь, то заметила кое-что новое: книжная полка, самая первая из всех, что у нас когда-то были, стоявшая возле ванной комнаты.

Там, где раньше была одна только коричневая стена, теперь стояло собрание сочинений из пятнадцати томов в матерчатом переплете, углы книжных корешков загибались – красные, матово-красные, цвета груды кирпичей. Я прошлась пальцем по тиснению золотого цвета. На ощупь обложка была такой, какой я представляла себе змею: плетеная, с тонкой фактурой. Если не считать древний томик матери «Если жизнь – вишневый сад, что я делаю на дне?», а также энциклопедию и словарь сновидений Золара, то тома «Британники для подростков» были первыми книгами не из школы и не взятые на время, которые когда-либо попадали в наш дом. Я села на ковер.

Мать встала рядом со мной.

– Это были мои книги, когда я была маленькой, – сказала она. – А мне их дал мой отец.

В ее голосе ясно звучала гордость и задумчивость.

– Думаю, они тебе понравятся.

«Наконец-то», – подумала я. Само собой, я читала романы Джуди Блум и частенько пропадала в выдуманной школе «Сладкая долина». Я даже тайком принесла домой «Цветы на чердаке». Но это были истории, сюжеты, выдумки, родившиеся из чьего-то воображения. А сейчас передо мной впервые оказались сборники фактов, и я знала, что переверну каждую страницу этих томов, пока моя жизнь не обретет смысл.

Однако здесь было упущено так много слов: страх, чудаки, желудочные колики. Там, где должна была находиться статья о плаче, находилось только пустое место между словом «ракообразное» и «кристалл». Ну конечно там не было таких слов. Наш сборник томов был написан для детей в 1957 году, в тот же год, когда вышел сериал «Предоставьте это Биверу» и погреб людские проблемы под тяжеленным слоем фразочек типа «ей-богу» и «вот-те на». Когда моей матери достались эти книги, ей было семь лет, и факты в этих книгах были еще свежими. Но в середине восьмидесятых, когда я не могла оторвать свои крошечные пальцы от их страниц, сведения давно устарели: там Кипр и Сомали, как и множество других стран, еще не получили независимости, и это зловоние империализма и сексизма, напечатанное жирным шрифтом с засечками, все еще навязывало порядок современному мне миру. Какая разница была в том, что порядок был нарушен?

Когда мать вышла, я вытащила с полки том на букву «B» и раскрыла его. Сначала, отвлекшись на эссе о диких кабанах с иллюстрацией, напоминавшей бобра, я прочитала заголовок: «Лодки» [2]. Оказалось, что на свете бывают легкие и моторные лодки, парусные суда и яхты. Я обнаружила там скучные факты о шпангоутах и вантах, стрингерах и лонжеронах. Однако ни одной лодке еще не удалось превратиться из самолета в морское судно. Я захлопнула книгу, и ее страницы крепко зажали мой большой палец, а в это время правда моей юности лишний раз подтвердилась: со мной определенно было что-то не так.