Да, в парке Стробридж-Лейк был водоем, и в теории где-то там, в глубине озера, барахтались форели, толстоголовы и окуни, но ведь это был мой отец. Он крепко держал меня сзади за шею, и мы продирались сквозь траву и мелкие кусты. Когда мы добрели до кособокой хибары, мои лодыжки были все в царапинах.

– Знаешь, почему тебе сегодня так повезло? – спросил отец.

«Потому что ты меня любишь», – хотела сказать я, но если неправильно понять, то эта фраза прозвучала бы банально, слишком отчаянно. Я лишь покачала головой.

– Никто, кроме меня, не знает об этом месте, – сказал он и улыбнулся. – Но теперь ты тоже знаешь.

Другие ребята, рыбачившие со своими отцами, толкались локтями за место возле парковки и своим шумом отпугивали возможный улов, но мы были вдалеке от них. От этих неудачников. К началу полудня наши плечи уже гудели от забрасывания и перебрасывания лесок. В тот момент, когда эти лески летели над озером, а их крючки с приманкой и грузилом еще не скрылись под гладью воды ржавого цвета, я чувствовала себя ближе к нему. Я практически сама ощущала то удовольствие, которое дарят ему эти секунды единения, легкость и аромат ландышей в воздухе. Мы вместе сели на поваленный ствол и сжевали сэндвичи в обертке из фольги, которые приготовила нам мать. Прежде чем прикончить половину своего сэндвича с арахисовым маслом и джемом, я воткнула соломинку в самый угол коробки с соком, чтобы допить последние капли.

– Держи, – сказал отец и протянул мне свое пиво. – Хочешь?

Я взяла небольшую запотевшую бутылку «Микелоб», она так мило смотрелась у меня в руке, и тут, непонятно почему, когда я сделала глоток, пиво пошло в атаку. Мой нос изнутри обожгло, будто я засунула туда взрывающуюся карамель.

– Фу, – сказала я и сунула бутылку хохочущему отцу. Вся моя жизнь уместилась бы в этом звуке его смеха.

Мы снова вернулись к рыбалке, но, кроме нескольких поклевок и полотенца, которое я поймала крючком и приволокла к берегу тем утром, мы так ни хрена и не поймали. Я была уверена, что это моя вина. Все те шутки об этом, звучавшие раньше, весь этот приятный свет и воздух, все исчезло. Наступила звенящая тишина, и я почувствовала его взгляд даже раньше, чем заметила его. Я всегда его чувствовала, его взгляды казались отдельными существами, которые обволакивают мою кожу. Когда я обернулась, то увидела так хорошо знакомый мне взгляд: брови отца изогнуты, из карих глаз напрочь исчезло всякое веселье, вместо него они полны чем-то одновременно мрачным и тупым.

– Сними обувь, – сказал он.

Семнадцать лет спустя, в нескольких милях от того озера, он убил семью, которую завел после нас – свою сожительницу и ее пятнадцатилетнюю дочь, – прежде чем направить пистолет на себя. Моего отца следовало опустить на дно могилы в бледно-голубом гробу, что значит «убийца». На похороны почти никто не пришел, служба шла полностью на греческом языке, и годами после этого мне снилось, что отец жив и пришел за мной. Проснувшись, я гуглила, чтобы вспомнить, где именно похоронен отец. Но все это было после, а тогда я еще не могла всего этого знать. Я знала только, что не хочу снимать обувь.

– Снимай, – снова сказал он, и если бы ему пришлось повторить это в третий раз, то я бы не смогла не послушаться.

Он прикрепил вспышку к корпусу своей камеры «Никон». Та издала протяжный высокий звук.

Прислонив свою удочку к шершавой коре дерева, я пальцами ног поддела поближе к пятке свои кеды, подделку фирмы «Кедс», и запустила их прямо в гущу ближайшего куста. И снова взяла в руки удочку. Подушечки моих стоп сморщились от прохладной земли, в основном заваленной галькой и палками, хотя иногда кое-где там пробивались и клочки сорной травы.

– А теперь закатай штаны и спускайся в воду.

До заката оставалось несколько часов, и солнце большую часть дня было загорожено полосой облаков. Скорее всего, тогда был март, а может, уже и апрель – из памяти у меня быстрее всего выветривается время, но воздух был достаточно прохладным, чтобы носить куртку, и вода была студеной. Я хотела сказать: «Нет, это плохая идея, очень холодно», – но, когда он был в таком настроении, я радовалась уже тому, что не забывала дышать. Мне понадобились годы, чтобы обрести слова, которые означали именно то, что я думала, найти для них опору в рыхлой земле моего детства.

Пока отец вертел в руках камеру, я всматривалась и оценивала: люди были вдалеке – те самые неудачники у самого входа – я могла услышать их голоса, но никого из них не было достаточно близко, чтобы увидеть нас, если не считать утиную семью, что разрезала водную гладь по прямой линии в сторону противоположного берега. Часть меня хотела к ним – выстроиться с ними в линию, выпятить еще не оформившуюся грудь, высоко поднять голову и скользнуть в направлении горизонта – но другая часть меня хотела швырнуть в них камень. Один из утят подотстал, и его мама вернулась за ним. К моему горлу подступил комок.

– Иди, – сказал отец.

Поначалу меня удивили крупные камни на дне озера, сглаженные течением, но покрытые илом. Я опиралась на свою удочку, как на хлипкую трость – так я пыталась удержаться на ногах, выходя на берег, и судорожно напрягала мышцы спины и живота. Как будто сразу и целиком мое тело почувствовало температуру воды – она была такой студеной, что обжигала, словно кипяток. Я приостановилась, сжав челюсть. Глубины по щиколотку хватило бы с головой, но отец продолжал заставлять меня идти дальше. Когда уже голени скрылись под водой, я обернулась и снова посмотрела на него.

– Закинь ее и изобрази, что клюет что-то крупное.

Пока он это говорил, мой взгляд замер на кожаной куртке, висевшей на его плечах, я понимала, что лучше не спорить. Я повиновалась и ждала, когда он сделает снимок.

– Давай, Лиза, – сказал он, подняв к глазам камеру. – Я хочу поверить, что там рыба.

Я выгнула талию и оперлась на ногу, отставленную назад. Мне было интересно, что он видит, наблюдая за мной в видоискатель. Дрожащего ребенка? Своего дрожащего ребенка? Или я была просто декорацией, ничем не отличающейся от ряби на водной глади озера?

– Сильнее.

Я прогнулась назад так, что волосы коснулись моей задницы, и замерла в такой позе, пока затвор камеры щелкал снова и снова.

– Веселее, – командовал он, не отрываясь от камеры.

Я вытянула губы в улыбке и попыталась выглядеть веселее. Боже, я сделала все, что могла. Но когда я пошевелила пальцами ног и поняла, что их не чувствую, мое тело напряглось. Этот день уже дал понять, что рыба не клюет, но я не думала ни о чем таком: ни о стайках желтых бычков, ни, что было бы еще хуже, о семействе жирных сомов, скользящих по дну озера и мечтающих сожрать мои ноги. Именно в тот момент я почувствовала его, этот недостаток, который делал все невыносимым – а именно комок в горле, и он означал, что я сейчас заплачу.

Как так получается, что гнев меняет сам воздух, в котором повисает, – даже чистый воздух на просторе озера? Когда отец приходил в ярость, воздух всегда застывал и замедлялся, словно какой-то страшный заряд подавлял движение молекул.

– Твою мать, – сказал он и протянул мне очки, лежавшие до этого на берегу. – Вот. Надень их.

Я неуклюже заковыляла ближе к нему, но когда попыталась взять очки, он схватил меня за запястье и притянул к себе:

– Да уже скоро все. Еще секунд тридцать, если все сделаешь как надо.

Я кивнула. Мое запястье горело под его пальцами. Той же ночью, лежа в постели, я увидела на этом месте продолговатые синяки. Его рука уже давно перестала сжимать мою, но это давление еще ощущалось и никуда не исчезало.

Но понятное дело, я не могла сделать все как надо, и почему все пошло наперекосяк в тот день на озере, так и останется загадкой. Может, я была недостаточно гибкой или моя улыбка выглядела натянутой, не получалось выстроить нужный образ. Но скорее всего, разочарование отца было слабо связано со мной, а все дело было в том невидимом сосуде с ядом, который он носил глубоко внутри, и этот яд тогда внезапно выплеснулся наружу. Я не знаю, почему этот человек был так изломан, а другие взрослые не были, но все-таки что-то не так было в моем отце. Я остро это чувствовала и предполагала, что здесь есть какая-то связь с его греческим происхождением. «Он бы не был таким, если бы не покинул родину», – думала я, но эту мысль перекрывал более громкий внутренний голос, он говорил, что я тоже виновата в этом. В конце концов, если бы я была лучше, мой отец не был бы таким злым все время.