— Не чертыхайся. Послезавтра получишь, от меня тебе не отвертеться все равно.

— Правда?

— Как то, что через час наступит девятнадцатое августа тысяча девятьсот девяносто первого года от рождества Христова, — пошутил абонент. — Хочешь, подъеду завтра за тобой?

— Хочу.

— Договорились!

…Ушастый ведун напророчил беду: до вечернего выпуска новостей Окалина не дожила, ведущую с треском выгнали перед дневным. О том, что случилось в стране, Талалаев, конечно, узнал раньше других. То ли был предупрежден, то ли сработало чутье, но с раннего утра весь редакционный состав был в полной боевой готовности. И, когда стало известно о путче, машина заработала вовсю: что бы ни случилось, дело журналистов информировать народ, а не лезть своим сопливым носом, куда не следует. Никто и не лез, все дружно повздыхали, опустили глаза, наступили на совесть и принялись за варку очередной лапши. Все стадо, кроме одной паршивой овцы, которая возомнила себя чабаном.

— Ты выйдешь с этим текстом в эфир.

— Нет.

— Да, — главный редактор был серьезнее некуда, — ты — журналист, не политик. Скажут: читай «Отче наш» — прочтешь, а заставят пропеть гимн атеизму — пропоешь.

— Если не верю, ни молиться, ни петь не стану, — упрямилась «овца». — Неужели вы не понимаете, Лев Осипович, что они всех нас держат за быдло, за бессловесный скот, за шестерок! Сегодня эти деятели устроили переворот, запрудили танками Москву, завтра начнут стрелять в людей, а мы так и будем молчать?

— Это Россия, милая моя, не Америка. У России свой путь, и не нам с тобой ложиться поперек.

— Это не путь — кривая дорожка. А я — человек, не кирпич. И не надо меня укладывать ни вдоль, ни поперек. Я хочу идти, а не валяться под чьими-то ногами.

— Ты выйдешь в эфир?

— Нет.

Лев Осипович не сводил глаз с побледневшего лица: хорошая девочка, жалко расставаться.

— Подумай, как следует, тебе есть, что терять.

— Из всех потерь меня пугает только одна: собственного достоинства.

— Ну, что ж, — вздохнул главред, — ты сделала свой выбор.

— Сволочи они все, — подытожила Марья Ивановна, — паразиты! Никому не верю: ни Горбачеву, ни Ельцину. Грызутся за эту власть, как собаки за кость, а до простого народа и дела нет.

— Ты язык-то попридержала бы, Ивановна, — посоветовала Варвара, — неровен час — укоротят.

— Кто, коммунисты? Так их уже скинули! У нас же теперь демократия: что на уме, то и на языке.

— Это не демократия, это дурь несусветная.

— А мы со Степкой, вообще, ничего не знали! — радостно доложилась третья, ловко раскладывая газеты. — К бабке ездили, под Тверь, у нее забор повалился. Достала моего: приезжай да приезжай, почини. Ну, мы и мотанули на три дня. Грибков набрали, ягод, я варенья наварила. Бабка бусы подарила, сказала, какой-то настоящий камень. Чудачка, нашла, кому дарить! В почтовый ящик с этими бусами соваться? Была б у меня дочка, ей отдала, а парню на кой?

— А что за камень-то? Белый?

— Голубой.

— А мой дурень все дни на улицах околачивался, свободу защищал. Ну не идиот? Так и убила бы! Я как узнала, что танки стреляют, чуть в штаны не наложила. Все, думаю, конец мужику!

— Твой Сашка до того проспиртован, что никакая пушка не возьмет, — Марья Ивановна ухватила стопку «Московской правды» за нижний хвост правой рукой, поплевала на пальцы левой. — Перегаром как дыхнет, любой танк загорится. Не мужик — Змей Горыныч! — и, прищурившись, привычно заскользила обслюненными пальцами по раскрытому газетному вееру, сосредоточенно шевеля губами.

Ее товарки дружно принялись обсуждать проблему пьянства и женской доли, а Кристина уткнулась в ходовик, стараясь не ошибиться. Заканчивалась вторая неделя ее пребывания в новой должности — почтальона. Рабочий день начинался в шесть утра, с семи до восьми — обход участка со свежей прессой, потом — короткий забег домой, завтрак и снова на почту, в два часа труба трубила отбой. Работа не сложная, как у палача: на воздухе и с людьми. Только более гуманная: не рубить забубенные головы, а обносить их кашей из лести и вранья, приправленной пресной моралью. Народ такую стряпню поглощал охотно, скандалил, если не находил в почтовом ящике очередную порцию. По неопытности пару раз досталось и новенькой, но потом та пообвыклась и расправлялась с кормежкой не хуже других. Для всех Кристина Окалина нежилась в отпуске. Грибы, ягоды, крепкий сон, свежий воздух, парное молоко, речка, черноморский загар, флирт, бокал сухого вина в прохладном баре, книжка, слегка присыпанная пляжным песком, — бархатный сезон, сказка на любой вкус. «Отпускница» отключила телефон, заткнула рот Мишке, Стасу сочинила байку о срочной поездке к умирающей тетке в Смоленск, наплела матери про путевку в Сочи — изовралась перед всеми, и со спокойной совестью потопала по жизни дальше. Не жаловалась, не искала понимания и поддержки — жила, как сама считала нужным, не другие. Конечно, рано или поздно все вылезет наружу, ведь Москва, и вправду, большая деревня, а слухом земля полнится, не то, что столица. Первой, естественно, узнает Зорина, вторым на очереди Стас, сплетни не обойдут стороной и Мишку, про Ольгу даже нечего говорить. Но биться из-за этого головой о стенку виновница скандала не собиралась, как не собиралась лить горькие слезы по поводу бесславного конца карьеры. Она почему-то была уверена: эти трудности временные, надо просто их перетерпеть. Как говорил ее знаменитый муж, жизнь — не сироп, если хочешь узнать ее истинный вкус, не бойся горчинки, острая приправа лишь возбуждает аппетит. А отец, вообще, вдалбливал с детства: «Судьба, Крысенок, любит потискать хорошего человека, иногда и пережмет слегка. Но ты виду не подавай, что больно. Улыбайся да жди, когда отпустит. Это она не по злобе с тобой так — по ошибке». Докторская дочка и режиссерская жена крепко зарубила себе на носу мудрые слова обоих. И как только ее турнули с одного места, засунула гордость поглубже и тут же пристроилась на другое. Снова пошли в ход парик и очки. Но сразу выяснилось, что наивная маскировка никому не нужна: здесь были больше заняты мужьями, детьми, добычей продуктов, скудным семейным бюджетом и рецептами дешевой выпечки. Почтальонши приняли новенькую дружелюбно, с симпатией, но сдержанно, как будто сразу просекли, что в их стаю эта птичка залетела ненадолго.

Кристина молча слушала безобидный утренний треп и, как ни странно, отдыхала душой. Ей никто тут не льстил, не заглядывал умильно в глаза, не завидовал, не набивался в друзья, поливая грязью за спиной, — просто здоровались и без намеков прощались, озабоченные своими делами. И эта приветливая отчужденность грела лучше самой нежной дружбы.

Сегодня Окалиной впервые поручили разносить пенсию. Для Мишки, наверное, такие деньги — смехотворная сумма, а его «сестренка» вцепилась в сумку с этим «смехом» мертвой хваткой, моля Бога, чтобы все обошлось хорошо. Все и обошлось, накладка случилась, как всегда, на последней минуте.

По такому случаю она вырядилась: надела старенькие джинсы, нацепила давно забытую ветровку, не устояла перед париком с очками. В зеркале себя не узнала и от души пожелала погасшей «звезде», чтобы так же поступили и другие. Пожелание сбылось. Довольные пенсионеры радостно тыкались шариковой ручкой в строчку, старательно выводили подпись и, благодарно вздыхая, выпускали благодетельницу за порог. Некоторые пытались сунуть в руку мелочь, это было смешно и трогательно. «Забывчивая» молодая почтальонша оставляла копейки на кухонном столе или тумбочке в прихожей.

Кристина заглянула в ходовик, оставалось двое: одна в соседнем доме, другой в десяти минутах быстрой ходьбы. Пенсионная дебютантка деловито поправила ремешок сумки, нажала кнопку лифта и спустилась вниз. Сентябрьское солнышко ласково прогревало парик, на углу выстроилась очередь за помидорами, бабулька с озабоченным видом тащила бидончик и обвязанный белой тряпкой огромный букет (наверняка, торговать дачными астрами), у светофора молодая мама воспитывала свое ревущее чадо, сердито дергая за пухлую ручонку, — жизнь текла своим чередом, и проблемы блондинки в очках ее не волновали. Разносчица пенсии вошла в подъезд, вторая квартира, конечно, внизу, протянула руку к черной кнопке, дверь распахнулась, не успев принять звонок. На пороге стоял Станислав Корецкий, из-за его плеча выглядывала сухонькая старушка с пушистым облачком седых волос, в темной юбке, белой, с кружевным жабо старомодной блузке и серой вязаной кофте.