И в моторе, навалившемся на лопату и сломавшем её, — знак. Хрястнувшая ни с того ни с сего вечная лопата — символ её, Дориной, судьбы. Профессиональной… или…

И все-таки она не поддалась — она стала ловить живчики страха, рассыпавшиеся по ней и мгновенно заползшие в каждую клетку, и — щёлкать их, как блох в войну.

Вышла из чулана под солнце, подняла к нему лицо и, видя только свет, попросила:

— Господи, помоги, очисти, омой… — Точных слов не было ни для того, чтобы определить состояние, ни для того, чтобы избавить её от страха, который снова, не успевала она уничтожить живчиков, возникал в той же точке, хотя она честно билась с ним врукопашную.

И слово «Господи» не Бога звало на помощь, потому что гибель подряд всех любимых и разрушение всего, что ей было дорого, Бог, если бы существовал, не допустил бы, а просто привычным словом обозначала силу, которая могла бы немедленно помочь ей.

Так тепло, так светло было солнце, так пронизывало насквозь! И под ним легче было бы добить живучие существа страха.

Слепая, с залитыми оранжевым светом глазами, она принялась мести тротуар, хотя не видела никакого сора, и мела его тщательно, метр за метром. И так сложно ей было сегодня с самой собой, что она совсем позабыла об окружающем мире. Спешила — скорее привести себя в порядок в своей привычной работе.

Когда с ней поздоровался Сидор Сидорыч, она словно ото сна пробудилась.

— Что с вами? — спросил Сидор Сидорыч. — Чувствуете себя не очень хорошо? Вы очень бледная сегодня.

Он стоял в своей неизменной фетровой кепочке, несмотря на лето, словно заморожен в одном и том же виде и возрасте. Из-за толстых близоруких стекол светили два добрых огонька.

— Я? Со мной? Всё нормально, просто задумалась, — поспешила она оправдаться, почему не поздоровалась.

— А я подумал… Где ваш Стёпка? — спросил он. — Не приболел ли?

И тут она хватилась Стёпки.

Позвала.

Как она звала его! Бегала по всем подъездам. По улице.

Сидор Сидорыч помогал искать.

— Вспомните, когда вы видели Стёпку в последний раз? — участливо спросил он.

Она не поняла. Он повторил вопрос.

Да, они вместе вышли из дома. Он бегал вокруг, пока она мела спортивную площадку. Подскочил к чулану, когда она взялась за дверцу. А когда она зашла внутрь, рванул от неё по своим делам.

Живодёры во двор сегодня не въезжали, уж это-то она заметила бы.

Всё-таки не сумела прищёлкнуть, и солнце не выжгло — страх вызвал дрожь во всём теле.

— П-пожалуйста, — сказала она. — Спасибо. Помогите мне.

— Я готов сделать всё, что смогу.

— Возьмите, пожалуйста, к себе кого-нибудь из моих кошек. И кому-нибудь раздайте. Я вам долларов дам на кормёжку. Я прошу вас.

— Ничего не понимаю…

Но ей было не до реакции Сидора Сидорыча. Сегодня — её последний день. Стёпку забрали, чтобы он не лаял, когда к ней придут.

Ничего сделать она не может. Ничего изменить не может. Никого включить в свою судьбу, чтобы спастись, не может.

Хорошо бы, конечно, обратиться в милицию. Но столько сейчас убийств, ограблений, страшных преступлений, что какие-то предчувствия — не в счёт, никто и возиться с ними не будет. А про карточку, что оставил ей мужчина, можно не помнить — наверняка и имя, и телефон — липовые.

— Спасибо, Сидор Сидорыч, — пробормотала она, когда тот согласился взять Оспу и Ксена.

— Я попрошу Малю зайти к вам. Сегодня она дежурит, мне дала передохнуть. Она заглянет вечером. Она поможет. Мы всегда готовы… помочь… вы знаете, как мы к вам. А я сейчас должен идти за Дашей в спортшколу.

Вечером она неожиданно успокоилась.

Всё так и должно быть — отламывается кусок за куском от жизни, уходит одно любимое существо за другим.

Они с Соней устроили поминки по Стёпу. Пришла Мадлена с встревоженными глазами, но, увидев роскошный стол, рыбьи хвостики в кошачьих мисках, улыбнулась, выпила рюмочку красного и, пообещав пристроить кошек, ушла.

Может быть, Дора и набралась бы духу — попросила бы Соню пустить её переночевать, но единственная ночь не спасёт, срок её жизни — вышел, и Дора — после исчезновения Стёпа — знает это.

— Не забудь про кошек, — сказала Дора, — если, это все деньги — Кролю не отдавай, оставь себе, чтобы ты ни в чём не нуждалась. А утром приди ко мне как можно раньше. Я очень жду тебя.

Она не была сентиментальна, за жизнь негде было научиться целоваться да обниматься, и самой высшей лаской во всей жизни была ласка, когда Кроль гладил её по голове и когда она гладила по голове Кроля, а тут она обняла Соню, поцеловала в сухую морщинистую щёку, сказала:

— Спасибо тебе за всё.

Котята никогда так не играли, как в этот вечер. Они носились друг за другом, ловили хвосты, кувыркались, приставали к Кляксе. И Дора не могла глаз отвести от их детства, от их беспечного веселья.

Долго стояла у окна. Смотрела на распустившиеся ветви деревьев, освещённые ярким светом фонарей.

Без Стёпа страшно. Она привыкла к тому, что он своим телом защищает её дом.

Легкомысленный, нелепый пёс. Он так похож на свою мать! Ни у одной собаки никогда не видела, чтобы уши складывались — шалашиком.

Вино она пила редко. А сейчас пошла и налила себе ещё полбокала. Хотелось заглушить ноющую боль, разлившуюся по груди, перестать думать о Стёпке. Что сделали с ним? Отдали живодёрам? Пристрелили? Мучили? Вино не принесло облегчения, наоборот, обострило все чувства — за что Стёп получил ту же мученическую судьбу, что и его мать?

Нужно наконец попробовать уснуть, — уговаривала она себя. Но потушить свет, подойти к кровати и лечь не могла никак. Если бы ей вернули Стёпа! Но своей судьбой уже распоряжалась не она.

Они позвонили в дверь после часа ночи.

Она так и не легла. Сидела перед неубранным столом и смотрела на своих спящих кошек, с которыми прошло столько счастливых её дней!

Та же девица. Тот же мужчина.

Она могла бы не открыть им дверь. Но она знала, это — бесполезно, у мужчины — полный набор отмычек, а скорее всего и ключи, которые он успел подобрать, пока она убирала свой двор.

Можно, конечно, крикнуть, и Сидор Сидорыч, страдающий бессонницей, прибежит. Но где гарантия, что его не уберут тоже?

Нет, она не имеет права никого включать в свою судьбу.

Да и не может она крикнуть — к голове приставлен пистолет: «Один звук, и конец тебе, бабка!»

Не обращая на неё никакого внимания, девица кинулась к шкафу, к буфету — вещи полетели на пол, чашки разбивались на мелкие осколки.

Они искали деньги.

Было две жизни в эти последние её часы.

В одной, внешней, к ней приставали, куда она дела деньги, ей угрожали…

Другая вершилась внутри. Повторялись день за днём (правда, повторялись стремительно), звучали в каждом слове и событии вроде отдельно, как звучит в оркестре каждый отдельный инструмент, на самом же деле собирались в одну точку, в фокус.

Перед ней поставили стакан с чуть посеребрённой жидкостью. Она пила и знала: девочка и мальчик и Сквора — снова вместе. У истока жизни.

Начало. Только начало жизни. Они с Акишкой кончили школу. И — идут по ночной Москве.

Они учились в очень хорошей школе. Их учили образованные люди. Осколки от прошлого века. На всю жизнь хватило стихов, которые учителя подарили своим ученикам, вопросов — «почему?» и «как?». Только своей мудрости им с Акишкой их учителя не передали — как выжить в особой стране? Самим мудрости той не хватило, все они, до одного, погибли. На своём квадрате. Под своим уходящим вверх, не дающимся взгляду и осознанию небом. Как сейчас — на своём квадрате, в своей родной квартире — погибает она.

Яд ещё не начал действовать, и она на своих ногах вышла из дома. С красивыми стражами по бокам.