Они с Акишкой любили читать. И, когда Акишка исчез, Дора часто брала в библиотеке те книжки, что они читали вместе, и те, что прочитать не успели.

То, что читала Соня Ипатьевна, не было художественной литературой. Весьма вероятно, не известные лично ей, Доре, не пережитые лично ею, Дорой, ситуации из реальной жизни имели место и здесь, на её квадрате! Каждая книга, что читала Соня Ипатьевна, — вопль человека, искалеченного советской властью. Почему она, Дора, не слышала этого вопля на её квадрате? Наверняка и здесь творились беззакония!

Громкими словами на весь мир возвестила перестройка: советская власть, порождавшая те ситуации и, как следствия их, убийства, рухнула. Но почему точно так же, как в период её существования, в жертву идее, теперь совершенно иной, приносятся люди? Почему перестройка обернулась гибелью многих, а лозунги о демократическом управлении страной растаяли, будто их и не было?

Чем платить за квартиры? Как прокормить себя и животных?

Доллары. Слово — чужое.

Бактерии, микробы, разрушающие человека или зверушку, не видны. Но эти… пришельцы — вот они. Впервые увидела доллары в сберкассе — не гости, хозяева в России. Зелёные языки, решающие любой разговор. Теперь она чётко усвоила: доллары — единственно уважаемая валюта. Вездесущи. Вторглись и в продуктовые магазины, и на рынок. Побродишь, побродишь вдоль рядов, над которыми восседают не русские бабки и мужики, а восточные купцы, называющие сразу две цены — в долларах и в рублях, походишь вдоль магазинных прилавков… и-прочь, на улицу. Стоишь под дождём, снегом, солнцем, зажимаешь в кулаке скудную пенсию и недоумеваешь: что на неё можно купить? Как получилось… почему родной рубль ничего не значит?

«Инфляция» — тоже слово чужое. И сначала, с первым повышением цен, никак не приживалось в Доре. В слово «инфляция» включены и торжество американского доллара над их рублём, и болезнь страны, когда рухнуло громкое её могущество, а её по кирпичику растаскивают, и голод стариков, одиночек с детьми, зверушек…

Звери не понимают, что происходит, и в те дни, когда пенсия кончается, смотрят на неё недоумённо: где их мясо, где их рыба? Только след от запаха — Дора растягивает бульон на много дней, пока не остаются одни макароны.

— Что делать? — сидят они с Соней Ипатьевной на кухне друг против друга.

Политика, которую они вместе с телевизором выключили, бьёт по башкам, вбивает людей в землю, как гвозди: «Уходите, не мешайтесь под ногами. Лишние. Голодраные». Россия исторгает их из себя.

Больше других страдают Клякса с Оспой. Оспа родила уродцев — котят без шерсти. Пришлось всех утопить, а Оспа проплакала несколько дней — человечьими крупными слезами.

Кляксиных котят никто брать не захотел. Повезла на Птичий рынок.

Птичий рынок — самое печальное место на земле. Если знать, что здесь происходит. Истинные любители животных выродились как класс, большинство из них не может и себя-то содержать. Ходят по рынку бизнесмены — скупают собак пачками — на шапки, скупают кошек — на опыты или на корм нутриям… Не завидна судьба зверушек, попавших к ним в руки. Животные стали бизнесом.

Дора не может встречаться с их тоскующими глазами.

Подскочила перекупщица:

— Давай за пять тысяч всех оптом.

Дора отступила от неё, беспомощно шаря взглядом по лицам редких здесь сегодня детишек — может, прямо в руки кому-нибудь?

Они играли в её корзине — пушистые весёлые котята. Четыре души. А глаза у перекупщицы — сладкие.

— Куда ты денешь их? — спросила Дора. — На опыты отдашь? Или на корм кому-нибудь?

— Что ты такое городишь?! — возопила тётка. — Что я, антихрист какой? В лучшем виде устрою.

Пять тысяч! Мясо стоит две тысячи килограмм. Рыбу можно найти за девятьсот пятьдесят… Растянет на неделю, точно.

Но молочно-голубые глаза Кляксиных детей!.. Ксена подобрала на улице, растит, а своих — четырёх детей — отдаёт на муку. А они… последние её Дети. Похоже, больше не будет.

Если не знать их будущей судьбы…

Как она может не знать? Теперь-то она хорошо знает: в их особой стране мучение людей, и ранняя смерть — норма.

— Решай, тётка, чего тянешь время?

Завыла вдали собака.

Голоса зверей на Птичьем рынке. Зовут, просят, удивляются: почему их отдают чужим?…

Судьба животных — лицо перестройки. Человечьи голодные глаза…

— Нет, спасибо, я попробую сама, — сказала Дора и, прижимая к груди корзинку, двинулась вдоль радов.

Мальчик просит отца:

— Того щенка возьми.

— Не могу, Витя, он вырастет в большую собаку. Квартира маленькая, да еды нужно много.

— Я хочу большую собаку, чтобы защищала, — говорит Витя.

— Может, котёнка купишь? — без особой надежды спрашивает у мальчика Дора. — Вместо собаки.

Витя разглядывает котят.

— Они не защитят. А меня мальчишки бьют, — говорит он. И просит отца: — А может, и котёнка, и щенка?

Сердито смотрит мужик на Дору. И Дор а пятится от него.

Увидела девочку с бабушкой — они стоят перед птицами, спросила:

— Котёнка не хотите?

Бабушка махнула рукой.

— У зятя аллергия. Как начнёт чихать да сморкаться, беги из дому. А ему приходится много работать — распугает всех своих клиентов. Уговорили на птицу. Если и от неё будет аллергия, тогда уж не знаю…

Девочка гладит котят, а они играют её косицами.

— Я бы с удовольствием, я уж так хочу!.. — доверчиво говорит она.

Часа три проходила Дора по рынку, сама предлагала тем, кому душой доверилась. Но смогла отдать лишь одного — и то бесплатно — пожилой женщине, видимо, совершенно одинокой.

Домой вернулась с котятами.

— Что делать? — снова смотрят они с Соней Ипатьевной друг на друга.

— У меня почти не осталось на похороны, — говорит Соня Ипатьевна. — Как ты похоронишь меня?

Дора не отвечает. Что можно продать? Всё-таки — мебель? Она вполне может оставить себе одну тахту, что в спальне, а в гостиной они с Соней и на стульях посидят. А если и шкаф продать? Зачем ей шкаф? Полупустой стоит. Ватные брюки с ватником, тройка юбок ещё послевоенного образца, тройка платьев… Из тряпок нечего продать. Ничего не нажила.

— На какое-то время выход — шкаф и этот диван, — говорит она Соне. — Можно, конечно, продать плащ и лодочки, помнишь, Мадлена подарила, но тогда в чём выйти на улицу?

— Лучше я принесу оставшиеся у меня деньги. Как-нибудь похоронишь, что-нибудь придумаешь.

Целый месяц они и звери сыты.

Получив очередную пенсию, решила изменить тактику. Сразу отложила девятьсот рублей — на червячка, как называла она голод. Закупила самую дешёвую рыбу — тюльку, заморозила порциями. Растянула на двенадцать дней. Осталась сотня.

Закупила пять батонов, как только привезли их, и подошла с ними к Киевскому вокзалу. Ей сказали, можно продать подороже, а на разницу она купит им с Соней и животным крупы и целый круглый хлеб!

Стояла с батонами, рядом с другими, такими же, как она, российскими бабками, распродающими свою жизнь: кто — старинную чашку, кто — старомодную блузку… и стыдилась глаза поднять на проходивших мимо.

Кроль приехал неожиданно — она и ждать перестала. Приехал в ту минуту, как она принесла в дом ячневую крупу и ковригу чёрного хлеба. Увидев её, ахнул:

— Ты что, мать, над собой сделала? Костями бренчишь?!

Она улыбнулась, натужно, не очень ещё отойдя от унизительного стояния у всех на обозрении, отрезала ему его любимую горбушку, усадила пить чай.

К горбушке Кроль не притронулся, а чай прихлёбывал с удовольствием.

— Правы вы были, бабки, — сказал вдруг, после долгого молчания. — Крутая досталась мне судьба. Но винить некого, сам польстился на внешнее, сам — ослеп, теперь — расплачиваться до могилы.