Пишу, пока снег падает на мой световой люк и становится темнее; мы не едем в Родмелл; мне не придется вручать призы молодым любителям-заводчикам животных; ждем, не расскажет ли мистер Рич из «Rich & Cowan»293 что-нибудь о мисс Лэнг.
Легкое беспокойство уже окутывает меня, как туман, – прелюдия к выходу романа «Годы». Мисс Беван прочла гранки, но ничего не сказала; мисс Уэст, предположительно, прочла и ничего не сказала. Полагаю, то же самое стоит ожидать и со стороны моих друзей. Надо поглубже погрузиться в «Три гинеи» – так, чтобы другие голоса были едва слышны. Меня ждет безмерная угнетенность, но я не сомневаюсь, что смогу выжить.
12 февраля, пятница.
Почему я пишу здесь? Только потому, что чертовски волнуюсь. Сегодня в четыре часа Л. идет к врачу на Харли-стрит, чтобы получить заключение и узнать, с чем связан повышенный сахар: с диабетом, с предстательной железой или с чем-то менее серьезным. И я должна буду посмотреть фактам в лицо, сохранить хладнокровие и держать себя в руках, если диагноз окажется плохим. Мне помогает только работа. К такому выводу я пришла вчера вечером. Возможно, болезнь излечима. В любом случае скоро мы все узнаем, если только врач не будет держать нас в напряжении.
Сегодня очень хороший холодный день, и мы поедем прямиком в Родмелл, где состоится собрание Лейбористской партии, а на ужин придет Квентин. С 28 января я усердно пишу «Три гинеи», и надо продолжать в том же духе. Даже если мне не удастся закончить книгу, а я думаю, что удастся, то это моя единственная поддержка. Я довольно хорошо проработала план и считаю, что могу быстро и грубо вместить в выбранную форму все, что захочу. Разные люди постоянно приходят и уходят, но я перестаю обращать на это внимание. Еще мы испугались за Джулиана: он сказал Ш. Морону, что собирается вступить в ряды испанской армии294. Сын295 Корнфорда был убит там на прошлой неделе. Но сейчас уже я не переживаю так сильно, как до этого происшествия. В понедельник, когда мы пришли, Несса была совершенно подавлена. У нее всегда необычайно глубокое отчаяние. Но я должна бороться, таков мой инстинкт. И, к счастью, заявления, вероятно, сильно преувеличены, однако день был ужасный, и мы не можем это игнорировать. Странно, но любое действие – то, что мы всегда должны быть готовы сорваться с места и действовать, – не позволяет здраво мыслить. Я чувствую себя той, кому приходится танцевать на раскаленных углях. Вот почему я, наверное, и пишу здесь; это объясняет, зачем [Лев] Толстой и его жена вели дневники.
15 февраля, понедельник.
Как чудесно было ехать в Родмелл в пятницу вечером, когда с плеч свалился этот груз! Я целый час ходила по Харли-стрит296 взад-вперед; люди смотрели на меня; купила газету, уронила платок и все время возвращалась к распашным дверям дома 149. Люди входили и выходили, а я с трудом заставляла себя поворачиваться спиной и идти дальше. Наконец, около пяти часов вечера, Л. вышел в своем новом светлом пальто и улыбнулся. Ну, он был вполне спокоен. И все сразу приобрело другие пропорции. Грэм297 считает, что дело в рационе: Л. потребляет слишком много сахара. Его даже не стали обследовать на диабет; врач ничего не сказал о предстательной железе; сообщил, что все органы в полном порядке; велел ему продолжать питаться как прежде, пока Хенсман298 не свяжется с ним. Симптомы Л. почти прошли. Итак, мы, повторюсь, уехали с чувством странного облегчения, и физического, и психического. Добрались до Монкс-хауса лишь в 19:30. Пришлось спешно ужинать; Квентин позвонил и сказал, что у него сломалась машина. Собрание. Н. Лайонс299 бодр и разговорчив; К. пришел в 21:30 в насквозь промокших сапогах; поужинал в 22:30; отправился домой пешком по холмам под дождем. А над нами витала все та же восхитительная легкость и довольство, будто нам даровали еще одну жизнь.
В воскресенье в «Observer»300 были две небольшие и умеренно хвалебные заметки о романе «Годы», и я с удовольствием отметила, что все похвалы, порицания и разговоры об этой книге похожи на щекотание носорога перышком. И правда примечательно. Отчасти я объясняю это своим философским откровением 1932 года: один человек ничего не значит, – а также нынешней увлеченностью «Тремя гинеями».
18 февраля, четверг.
Я уже три недели пишу «Три гинеи» и написала 38 страниц. Исчерпала этот источник вдохновения и хочу на несколько дней переключиться на что-то еще. На что? Пока не придумала. А добрый джентльмен из Профсоюза автомобилистов нарушил мой покой экземпляром «Saturday Review»301 (США), в котором меня называют вязальщицей петель и кружев, любительницей посидеть в темных гостиных и так далее. Теперь я потрачу несколько минут на то, чтобы побороть этого демона. Я совершенно уверена, что следующий этап моей жизни будет сопровождаться свистом и улюлюканьем в том же духе. Если я проживу еще 15 лет и продолжу писать, они [критики?], вероятно, сменят пластинку. Теперь мне предстоит решить вопрос о том, какую «позицию» мне занять. Сейчас подобные насмешки лишь тормозят меня. Конечно, разум подсказывает, что это пролетарское рычание, которые пытается все рационализировать. Но я должна избавиться даже от потребности защищаться. Хочу идти вперед своей дорогой. Для этого у меня всегда должна быть в работе книга или статья, за исключением тех случаев, когда – надеюсь, что в июне, – мы куда-нибудь уедем. Но в Лондоне, где меня целыми днями критикуют, мне совершенно необходима решительность. Думаю, я поймала за хвост новый вид безразличия. Экспериментирую с презрением и насмешками. Как мало они, в сущности, значат! Как мало они значат для других людей – как мало качество моих книг, хорошее оно или плохое, влияет на мир! Вот он – мир, представленный картинными галереями, Каледонским рынком302, Гиббоном, Нессой, поездками в Монкс-хаус, прогулками, планом обновить интерьер в комнате и постоянным забеганием вперед.
На днях [16 февраля] на чай и ужин приходил Стивен Спендер303. Довольно красивый, хотя и слишком традиционный в плане поэзии молодой человек; впалые щеки, большие голубые глаза, всегда румянец; большой энтузиазм, но теперь умеренный, вернее, сдержанный, потому что, его друг, женившись, вступил в Иностранный легион и сражается в Испании304; Инес305, которая политична лишь в оксфордском смысле этого смысла, сидит в Брюсселе и штудирует испанские рукописи. Стивен находит это невыносимым. Мы спросили, зачем он тогда женился или что-то подобное. Ради собственной стабильности; он испытывал ужас при мысли о безопасной жизни упитанного старого кота у камина, как у Уильяма [Пломера]. Теперь он разрывается на части; Инес сидит там, чтобы, если его убьют в Испании – пока он только выступает на радио, – иметь возможность опереться на работу. Любопытная трактовка брака, продиктованная войной. Он мне нравится, и я попросила его не идти воевать. Он сказал, что ничего проще и придумать нельзя. Я предложила отказаться от выступлений, а он сказал, что это приносит деньги. Утверждает, что мы не можем позволить фашистам захватить Испанию, ибо дальше будет Франция, а потом и Англия. Мы должны бороться. По мнению Л., все зашло так далеко, что это не важно. Борьба ни к чему хорошему не приведет. Стивен сказал, что Коммунистическая партия, в которую он в тот день вступил, хочет, чтобы его убили и у нас, таким образом, появился новый Байрон. В нем есть какое-то детское тщеславие. Это интересно, потому что я как раз изучаю психологию тщеславия. Потом он пошел говорить об Испании в Дом друзей306, а мы – на «Дядю Ваню»307. Забыла рассказать про обед с Кристабель308 и прочие развлечения. О да, я довольно сильно нервничаю по поводу 15 марта, но могу держать себя в руках. Мы собирались на ужин к Маккарти309, но «старшая мисс Корниш310 внезапно умерла вчера вечером в больнице Святого Георгия, так что придется отложить».
