10 января, воскресенье.

Еще один безветренный, совершенно замечательный день. Томми251 мертв и похоронен вчера, а Клайв как раз недавно говорил, что в последнее время никто не умирал. К тому же в Челси умер Тонкс252. Однако именно смерть Томми странна. Мы говорили, что у него, наверное, все хорошо, ибо почти не видели его уже три-четыре года, а когда видели, он оказался опустошенным собственным несчастьем; не мог работать; чувствовал себя неудачником; поносил всех и вся на чем свет стоит в порыве эгоистической ярости. Розамунда Л. сказала, что он часами сидел на лужайке, проклиная женщин и жалуясь на свою судьбу. К тому же он сильно растолстел, стал бледным, имел нездоровый вид и, говорят, запил.

Дункан сказал, что большую часть времени он [Томми] проводил в пабах возле Тоттенхэм-Корт-роуд, выпивая. А Джулия сказала, что никто не мог ужиться с ним, хотя сама она любила его. О нем говорили всякое, как будто он вызверился на людей и ушел. Мое собственное общение с ним прервалось из-за того бюста, когда я воспротивилась его невротической цепкой настойчивости и, возможно, повела себя, хотя в то время думала иначе, неразумно и неадекватно. Вот только он был ужасным эгоистом, человеком, который совершенно запутался в жалких хитросплетениях собственной психологии. Помню, как он рассказывал историю своих страданий, которые начались, конечно же, с того, что в отец и мать неправильно поняли его в детстве. Потом была смерть Гарроу253, затем трудности с Джулией254, когда она в кого-то влюбилась, а он все еще любил ее. Но самое странное, что много лет назад он обладал невероятной душевной чуткостью, обаянием и сочувствием. Например, когда Дункан заболел в Кассисе, я помню, как он вошел в гостиную дома 37 [по Гордон-сквер] с распростертыми объятиями, а Несса целовала его в слезах255. А потом, когда Кэррингтон256 покончила с собой, он пришел в тот вечер, чтобы сообщить новость и чтобы я не испытала потрясения, узнав о случившемся из первых рук [от Ральфа?]. Да. Я помню его любопытное приплюснутое лицо, его гибкость, какую-то нетерпеливость, дружелюбие и теплоту, нечто трепещущее в нем. Помню, как он сидел в гостиной, когда мы впервые разожгли печь и комната наполнилось дымом, и говорил обо мне, о моей работе, а не о себе. Он был чрезвычайно словоохотлив. Все подряд приводило его в восторг. И у него был великий дар влюблять в себя людей: Ангуса257, Эдди [Сэквилл-Уэста], Барбару258. Но было в нем и что-то покоробленное, деформированное: какой-то трепет, глубокое отвращение и тревога. В последнее время он, кажется, пытался жить один в деревне; ему это не нравилось; он часто пропадал в пабах; избегал респектабельных заведений. Несса и Дункан говорят, что давно его не видели. А потом он подхватывает какой-то микроб, когда гостит у Джона259, и от него едет в больницу в Боскомб260; единственным человеком, которого Томми хотел видеть, был Оливер [Стрэйчи], и вот так умирает в 35 лет. Трагическая, впустую потраченная жизнь; так быть не должно, и мы не можем не чувствовать этого. И все же мы чувствуем, но урывками – этим прекрасным весенним утром.

Адриан, звонивший сообщить новость, сказал, что смерть для него – это благо. Мол, он был в безнадежном состоянии. А. ничего не знал и случайно услышал, как кто-то сказал: «Бедный Томми».

Я пишу это, потому что сегодня утром не работаю. Пытаюсь заставить себя послать в NSN статью о рыбалке261. Мой «Гиббон» нуждается в полировке, а настроения нет. Так что позвольте перейти к Элизабет Робинс и Октавии Уилберфорс262, прежде чем Квентин и Анжелика придут доедать остатки нашей жареной индейки.

Они живут в одном из тех округлых домов в Брайтоне – Монпелье-Кресент263 – в форме полумесяца; добротный, чистый, довольно безыскусный дом. Мисс Р. сидела одна в своей комнате (задней) с хорошо отполированными столами, довольно солидными книгами, чехлами на мебели, наброском У. Уилберфорса264 над камином; большой угольный камин; везде чисто и прибрано; документы на письменном столе*; как будто у нее хорошая горничная. Она [Элизабет] старая, но несговорчивая. Лицо немного румяное, но не морщинистое. Вьющиеся волосы с проседью. Л. сказал, что у нее взгляд фавна265, очень напряженный, внезапно очень пристальный, как у актрисы. Все движения угловатые, напряженные, довольно резкие. Очень въедливо, но лаконично она расспрашивала о своей книге266. И Бог знает, сказали ли мы правду и был ли вообще толк от наших слов, ведь она уже в возрасте, но у нее, очевидно, было интересное и очень насыщенное прошлое; она много чего держала при себе. Я подозреваю, что у нее было много эмоциональных и физических переживаний, которые выкристаллизовались в цельные, твердые взгляды на жизнь, на религию, вернее, на неприятие религии, на работу, на секс. Она разразилась панегириком, очень напряженным и эффектным, в адрес О.У., когда вошла она – очень молодая и свежая на вид женщина-врач, одетая в черное, с серебряной цепочкой, хорошими зубами и откровенной доброй улыбкой, которая мне понравилась. Напротив моей тарелки она поставила маленькую фарфоровую статуэтку У. Уилберфорса, а напротив тарелки Л. – Ханну Мор267. Это привело нас, ее и меня, к обсуждению наших родственных связей, больше похожих на миф или сказку; потом мы перешли к теме образования – у нее его не было; к семьям – их было девять детей, а родители принуждали ее против воли, под давлением устаревших семейных чувств и традиций оставаться дома. Только с помощью длительной борьбы она вырвалась и стала врачом. Жители Брайтона, где она ведет свою практику уже 13 лет, играют в бридж порой по 6–7 часов в день; у них нет детей; мужья ездят на работу в лондонские офисы. Они иногда катаются на машине и так далее. Я чувствовала себя раскрасневшейся и была в приподнятом настроении, а значит, мне понравилось общаться с ними, и мы воскресили множество обрывочных воспоминаний. Как отец, например, попросил Э.Р. прийти и послушать его выступление на тему «Забытые добродетели»268. «Слов нет, какие чувство оно вызвало… Это было потрясающе. Очень мужественно с его стороны. Ума не приложу, как у него хватило смелости. Нет, не могу выразить, что я чувствовала, слушая его речь». Вот так она включилась в наш разговор и выключилась. Около семи мы вышли на темную полукруглую улицу, и я подумала: «Что, интересно, они о нас говорят теперь?». И надеялась, что произвела хорошее впечатление. О. сказала, что я, должно быть, очень хорошо разбираюсь в жизнях других людей, раз смогла написать «Свою комнату». Это меня порадовало, ведь еще утром в тот день я прочла что-то о своей «лирической пустоте»269. Ох, лучше я буду думать об «Игле Клеопатры»270, когда доберусь до своего старого кошмара и пронесусь мимо [?]. Думаю, что смогу. Л. устраивает Салли [собаке] пробежку после мытья, а я должна идти и работать этим необычайно жарким весенним утром. Работа, работа, работа – вот мой последний рецепт, так что я написала [Брюсу] Ричмонду.