— Зверь невиданный: четырёхлеток, белый, что твой снег, — продолжал рассказывать Луми, обрадованный и удивлённый, что печальная жена наконец-то проявила к чему-то интерес. — Я сам его не видал, но многим уже он встретился. Завтра поутру пойду его добывать. Подстрелю — великим охотником назовут меня люди!

Молчала Нейде, но по-прежнему горели глаза её. А когда муж удалился в чом отдыхать и вскоре захрапел на шкурах, с места сорвалась и побежала по снегу в наособицу стоящее жилище колдуна Арпа, которое избегали все, если не было нужды в помощи духов.

— Арп, он, наконец, вернулся! — закричала она, ворвавшись туда…

***

— Коли пойдешь завтра поутру выше по реке, в лесу за святым местом встретишь ты белого оленя-четырёхлетка, — вот что услышал от жены проснувшийся Луми.

Удивлённо поглядел он на Нейде — странная та была, с лицом таким, словно наяву грезит. И говорила глухо, тускло и словно бесчувственно. Но то были первые слова, что услыхал он от неё с самой женитьбы.

— Откуда ты знаешь? — спросил он, пристально глядя в лицо женщины.

— Арп-колдун сказал так, — коротко ответила она.

Ничего не понял Луми, но имени колдуна стало для него достаточно.

Затемно собрался он, как для охоты, и отправился к святому месту. Только вошёл в стылый зимний лес, ёкнуло его сердце — вот, стоит перед ним белоснежный олень-четырёхлеток, стоит неподвижно, ни мускул не дрогнет на теле его, ни роскошные рога не качнутся. Словно поджидает в покое убийцу своего.

А вот Луми ждать не стал — выхватил лук, набросил тетиву, наложил стрелу и точно послал её в зверя. Глубоко впился в шею тому зазубренный костяной наконечник. Со смертной тоской закричал олень — словно человек раненый, дёрнулся было в прыжке, да подкосились ноги, и рухнул он, пятная роскошную шкуру свою и свежий снежок алой кровью.

Перед самой смертью поднял олень голову и глянул на убийцу своего взглядом совсем человечьим — так, что кровь застыла у Луми в жилах. И словно бы был знаком охотнику взгляд тот… Но быстро оправился Луми, вытащил острый нож и подступил к поверженному.

***

Славил клан Оленя великого охотника Луми, добывшего невиданного зверя. Смех и песни оглашали стойбище. Радовались все люди, вкусившие уже свежей тёплой крови от завидной добычи и ожидавшие теперь своей доли парного оленьего мяса.

Выпотрошенный и освежёванный олень висел на дереве — подальше от голодных собак. Ничего в этой ободранной и обескровленной туше не напоминало величественного лесного красавца.

Никто не обращал внимания на странное выражение, с которым смотрела на тушу жена Луми Нейде. Во взгляде её были и страх, и боль, но и — надежда. Однако все были заняты лишь оленем. Луми и Нейде отрезали от туши полоски мяса и раздавали всем желающим — как заведено среди людей рода. Оленью плоть натирали солью и сухими травами, жарили над костром и тут же жадно поедали, запивая забродившим соком лесных ягод. Съевши мясо, разбивали обглоданные кости и высасывали оттуда самое вкусное — костный мозг. В конце концов съели всё мясо, и печень, и сердце, и всё остальное. Но и собакам досталось немало требухи и прочих объедков.

Все набили свои животы до упора — так, что больше ничего туда уже влезть не могло. И никто — даже радующийся славе и вкусной пище, опьянённый успехом и ягодным соком Луми — не замечал, что Нейде не съела от мужниной добычи ни кусочка. Тем более никто не услышал, что твердит она тихо данные ей наставления: «Ты мясо белого четырёхлетка не ешь, а шкуру поскорей прибери и сохнуть повесь». Да если бы и услыхали, никто бы слов тех не понял — помимо колдуна Арпа, но тот так и не вылез на праздник из мрачного своего чома на краю стойбища.

Три дня висела белая шкура перед чомом, сохла, а как высохла, занесла её Нейде внутрь. Вновь повторяла она наставления Арпа, сделанные ей втайне: «Как ляжешь с мужем спать, в шкуру-то ты завернись. Но только смотри, ложись к мужу спиной, чтобы не мог он тебя обнимать-ласкать. На одну половину шкуры сама ляжешь, другою накроешься. Голову положи на оленьи уши, в которых душа его живёт, ухо своё в ухо оленье положи, а пяты-то свои на хвост его положи. К Маар-ми обратись с молитвой и засыпай. Тогда всё и станется».

Так и сделала Нейде, да только зря старалась от мужа отгородиться — спал он сном непробудным и мирно улыбался. Видно, счастлив был великий воин и охотник жизнью своей. Да только вот Нейде не была своею счастлива…

Погружаясь в сон, утопая в ядрёном запахе свежей шкуры, шептала она молитву Маар-ми, но вскоре язык её иное заговорил:

— Иркё, Иркё, муж мой любимый, — словно в бреду бормотала женщина. — Стосковалась душа моя по тебе! Войди же в меня и уведи отсюда далеко, в леса и горы, где будем мы с тобой вечно живыми. Душу твою — душу оленью принимаю в тебя, но половину её обратно тебе отдам! Ты бери меня, бери! Ты возьми меня с собою!

Стало казаться ей, что, вот, здесь он, её Иркё, чувствовала его дыхание, и тепло, и запах, и тяжесть его тела, и ласку рук его, и как входит он в неё. И не знала, во сне то было, или наяву.

А как и впрямь заснула, чудо случилось в тёмном чоме: вдруг там, где лежала Нейде в шкуре, возникло облако — мерцающее, белое. Пробудившийся, но потерявший способность двигаться Луми видел, как росло оно, поднялось и выплыло из чома. Крепко спали все люди — даже хранительница и старейшая рода Ома-матушка, даже многомудрый колдун Арп. Проплыло облако по стойбищу, тихому, где даже ни одна собака не залаяла, выплыло к реке и устремилось к священному месту. А приплыв туда, остановилось, как бы разделилось надвое, и вот — нет уже облака, а стоят рядом красавец белый олень и такая же белая лань, и глядят друг на друга. Потом повернулись они, бок о бок не спеша направились к лесу и скрылись в густом морозном тумане, посверкивающем в лучах занимающегося рассвета.

Наутро Луми вышел из чома своего седым, словно древний старец.

С ночи той никто не видел Нейде, но не единожды примечали люди белых оленя с ланью, а потом и с беленьким же оленёнком. Спокойно паслись чудесные звери близ стойбища — куда бы оно ни откочёвывало — и ни разу никто из охотников не выпустил в них стрелу. Просто почему-то не могли — рука не поднималась.

Поколения сменяли поколения, и всякий раз, как грозила роду Оленя беда — от врагов ли, зверей, или от стихии — явление белых оленей предупреждало о том людей. И сохранился род сей на многие столетия — потому, что отдал муж любимой жене половину души своей.