Искренне Ваша,
Оливия Уинтейт.
P.S. Пожалуйста, не пытайтесь связаться со мной. Когда-нибудь семейное проклятие спадет, и тогда (вычеркнуто) В Индии существует каста людей, которых называют неприкасаемыми. Вы должны считать меня одной из них».
Письмо выглядело отвратительно даже для девочки. Она напичкала страницы завитушками и вензелями. Огромное количество совершенно ненужных подчеркиваний, заглавных букв и злоупотребление жирным шрифтом выдавали излишнюю сентиментальность, излишне романтический настрой и бурный, чересчур эмоциональный темперамент.
Точно такими же были родители Перегрина, а бабушка и дедушка по отцовской линии и того хуже. Все Далми постоянно устраивали полные драматизма сцены и заставляли Перегрина испытывать чувство вины, даже не понимая, в чем эта вина состоит. Но в мыслительном процессе родственников логика отсутствовала начисто. Впрочем, иногда Перегрин сомневался, что присутствовал и сам мыслительный процесс.
Именно в этом и заключалась одна из множества причин, заставивших Перегрина предпочесть дом и компанию дяди. Лорд Ратборн отличался спокойствием. Спокойствие царило и в его доме. Если он вдруг раздражался, то не впадал в страстный пыл. Не метал громы и молнии и не извергал бессмысленные, полные ярости тирады. Никогда не терял самообладания, хотя порой, пусть и редко, сердился. В эти минуты более заметным становилось характерное протяжное произношение, а лицо казалось таким спокойным и непроницаемым, что можно было принять его за мраморное изваяние. Но он никогда не устраивал суеты, шума и суматохи. Ни разу в жизни. Ни по какому поводу.
Рядом с дядей не приходилось жить в постоянном напряжении и ожидании следующего извержения вулкана. Рядом с дядей всегда было ясно, что к чему и что сулит будущее.
То есть так было до вечера среды.
Перед тем как отправиться в свою комнату, чтобы переодеться к выезду, лорд Ратборн заглянул в кабинет, где Перегрин старательно выполнял упражнение по греческому языку. Исправив пару ошибок, его сиятельство внезапно заявил, что миссис Уингейт «не подойдет» в качестве учительницы рисования.
Удивленный и озадаченный, Перегрин упорно пытался постичь логику неожиданного решения.
– Не понимаю, сэр, – заговорил он, – чем именно она не подойдет? Разве не вы назвали ее акварель блестящей? Восхищение казалось абсолютно искренним. И вы находили ее любезной и обходительной. Разумеется, трудно сказать, когда вы вежливы потому, что хотите быть вежливым, а когда лишь подчиняетесь долгу джентльмена. Когда это делаю я, разница бросается в глаза. Но миссис Уингейт не выглядела ни скучной, ни глупой. Совсем наоборот. Для женщины она необычайно умна, вы так не считаете?
Лорд Ратборн не ответил ни на один из сложных вопросов. Лицо обрело спокойствие мраморного бюста. Когда он заговорил, слова зазвучали медленно, растянуто.
– Я сказан, что она не подойдет, Лайл. Этого вполне достаточно.
– Но, сэр…
– Трудно представить что-нибудь более утомительное, чем нотации тринадцатилетнего мальчика, – произнес лорд Ратборн.
Перегрин прекрасно знал этот тон откровенной скуки. Он означал, что вопрос закрыт и дальнейшего обсуждения не предусмотрено.
Решение оказалось неожиданным ударом. Обычно его светлость вел себя как самый разумный и логичный представитель взрослого населения Британии.
Если бы Перегрин не ощущал полнейшего замешательства, то не смотрел бы так пристально. А если бы не смотрел так пристально, то не заметил бы одной странной особенности: судорожного подергивания мускула. Лишь однажды, очень быстро и легко, почти возле правого уха.
Перегрин сразу повял, что существовало Серьезное Препятствие (как написала бы Оливия), и препятствие это касалось миссис Уингейт.
Если лорд Ратборн отказывался говорить, в чем дело, значит, дело действительно обстояло серьезно.
А если не скажет он, не скажет никто из взрослых. И если Перегрин по наивности спросит у кого-нибудь, то этот «кто-нибудь» непременно ответит:
– Если бы тебе следовало это знать, лорд Ратборн обязательно рассказал бы сам.
Всю пятницу и всю субботу Перегрин старался выбросить из головы письмо. Девчонка была глупой – одно желание стать рыцарем чего стоит! А раз они никогда больше не встретятся, то и семейные тайны не имеют никакого значения.
Проблема заключалась в том, что его призвание состояло именно в разгадывании всевозможных загадок и тайн. Недавно он вернулся к изучению латыни и греческого и проявил невиданное рвение. А все потому, что понял важность этих древних языков для раскрытия секретов древних египтян. Тетя Дафна – на самом деле она не была ему родной тетей, но вся семья Ратборнов приняла лорда Лайла в свой круг, – так вот, тетя Дафна пообещала позаниматься с Перегрином коптским языком, одним из ключевых в деле расшифровки египетских иероглифов. Но для этого требовалось с честью преодолеть творения Гомера.
Так что к воскресенью Перегрин уже не сомневался, что сойдет с ума, если не выяснит, почему Оливия Уингейт назвала себя прокаженной и отверженной и в чем именно заключается семейное проклятие.
Вот почему воскресной ночью, после того как дядя пожелал Перегрину спокойной ночи и отправился на светский раут, а все в доме легли спать, юный лорд Лайл сел писать письмо, адресованное мисс Оливии Уингейт.
Письмо от лорда Ратборна пришло на имя хозяина магазина гравюр и эстампов мистера Попхема в пятницу вечером. Лишь вернувшись домой, Батшеба трясущимися руками сломала печать.
Письмо написал секретарь. Кратко и исключительно вежливо он сообщал, что в ее услугах не нуждаются.
Поняв смысл жестоких слов, Батшеба долго смотрела на листок невидящим взглядом. Кровь словно превратилась в лед – знакомое чувство. Потом нахлынула горячая волна, и лицо запылало.
Она пыталась убедить себя, что это совсем иное, и все-таки память обжигала, словно была совсем свежей, словно не прошло трех долгих лет.
Это произошло через три месяца после того, как она похоронила Джека. От имени свекра пришло написанное секретарем письмо. А к нему прилагалось длинное послание, которое, как полагал лорд Фосбери, прислала невестка. Послание это, которое Батшеба никогда не писала, содержало бессвязные рассуждения по поводу смерти Джека и судьбы «его любимой дочери Оливии». Автор искал прощения и примирения. Ну и, разумеется, денег. Письмо оказалось поистине ужасным: «Давайте помиримся в память о Джеке и ради его ребенка», и так далее в том же духе. Бесконечные страницы одна за другой изливали безвкусное, пошлое нытье и жалкие в своей унизительности просьбы. Все вместе являло бесстыдную попытку извлечь выгоду из горя отца, потерявшего любимого, пусть и отвергнутого сына.
Письмо было написано рукой матери Батшебы.
Миссис Делюси даже не сочла нужным обратиться от собственного имени. В этом случае дочь никогда бы не узнала о просьбах и не пережила бы мучительного позора.
Но нет, матушка предпочла скрыться за именем самой Батшебы.
А потому именно миссис Уингейт получила лаконичный ответ лорда, Фосбери. И унижение пришлось терпеть именно ей.
Батшеба написала матери и получила тот самый ответ, которого ожидала: «Я сделала это ради тебя, дорогая, потому что ты слишком горда и щепетильна».
Это письмо оказалось последней весточкой от матери. Родители уехали в Санкт-Петербург, где отец умер от болезни печени. Вдова вскоре вышла замуж и отбыла в неизвестном направлении, не поставив в известность никого, даже родную дочь. Батшебе искренне хотелось бы скучать по родителям, однако ничего похожего на теплые чувства она не ощущала. Детство изобиловало случаями, подобными этому неуместному письму лорду Фосбери. Поэтому не приходилось удивляться, что Батшеба готова была вынести что угодно, лишь бы уйти из семьи и оказаться рядом с Джеком.
– Что случилось, мама? – спросила Оливия.
Миссис Уингейт подняла глаза. Она даже не слышала, как дочь вошла в комнату.
