Филиппа будто её и ждала. Забрала под крыло, предложила опеку, работу. А Шермиде тогда больше всего хотелось уехать в Заккервир, к сыну. Она сожалела, что не сделала этого сразу. Ведь когда привёдшая к суду шальная мысль жечь бордели пришла ей в голову, Шермида уже была на сносях. Не зная точно от кого, она радовалась, что кандидатов всего двое, и обоих она любила очень сильно. И тогда, взяв «отпуск», чтобы посвятить себя своей миссии, Шермида наконец родила и отправила младенца с кормилицей подальше из этого прогнившего города. И теперь, найдя в лице Филиппы и поддержку, и надзор, приняла эту разлуку с сыном как воздаяние, хоть деньгами решив компенсировать годы своего отсутствия.

Проклятые воспоминания…

Она вдавила камешек в ладонь, будто желала его расколоть. Безуспешно. Тот вновь и вновь жалил её, оставляя следы среди старых шрамов, нанесённых этой же каплей цвета крови. Руки пылали, а тело знобило. В распахнутое окно ветер бросил прошлогодний, отживший своё лист.

Филиппа подчинила себе Шермиду. И метис верила, что это спасёт её народ. Даже будучи наполовину Чародейкой, своим племенем она считала Энба-оленей, а сердцем мира — Ярмехель. Старый добрый город-форт, который полнился правилами, принципами, пережитками прошлого, чопорными традициями, церемониями, где наследование власти было священно и переходило от отца к сыну беспрерывно от сотворения Детей Богов по эти дни. Всё шло своим чередом, даже когда вокруг всё рушилось из-за упрямства Патерио-Энба, так и не нашедшего себе преемника, нового хранителя сердца мира.

Этой бессмысленной упёртости Шермида понять не могла. Энба-олени — её народ, её семья. За них она готова глотки грызть, ложиться под кого угодно, отдать и силы, и кровь ради процветания своего народа. А во главе его стоял старый упрямец, уже проживший больше, чем отведено соплеменникам. Безумец, о чьих невразумительный приказах нет-нет да и просачивались невнятные сплетни. Например слух о том, что Патерио-Энба нарочно оттягивал постройку цепи для налаживания быстрого торгового пути через реку Разлучинку. И чего тем добивался, было неясно.

Но кое-что изменилось за время ссылки. Нет, раньше. Гораздо раньше, когда она встретила тех двоих. Не Энба-оленей, а всего лишь человека и Феникса. Да, род её презирал остальные виды, считал их недостойными не то чтобы содружества, даже одобрительного взгляда. Но эти двое изменили всё, показали, что кроме противостояния, вечной лжи и страха есть кое-что ещё. Любовь.

И теперь Шермида жила ни столько для своих прошлых ценностей, а сколько для настоящих. Сын, внук и эти двое, которые, наверняка, сейчас её презирают. Она их оттолкнула, чтобы не втягивать в это ещё больше. Она готова была их отталкивать каждый раз при встрече… И сердце обливалось кровью, а ненависть к самой себе крепла.

Узкая комната в угловой башне особняка двенадцатого советника полнилась шорохами и звуками из сада, раскинувшегося под окнами. И этот дом с бесшумной прислугой был молчалив. Хотя ещё недавно он, одна из его комнат, была пронизана голосами близких Шермиде людей. Она даже не могла произнести их имён, чтобы не запачкать. Урмё и Нолан. Те, кого она действительно любила. И теперь, если бы ей предложили выбрать между ними и всеми Энба-оленями, ответ был бы очевиден.

Но вот с сыном и внуком всё сложнее. Они не видели её ни разу, лишь старая кормилица изредка присылала письма, подтверждающие, что посылка с деньгами дошла. Шермида откупалась как могла. Она считала себя недостойной зваться матерью, ведь просто посылая все деньги, не купишь тех лет, проведённых в разлуке, не отдашь тепла, объятий, долгих разговоров, любви. Особенно любви, которой у Шермиды было так много, что хватило бы на всех, кто бы ни попросил. Но те, кого она хотела одарить своей любовью, не просили, а другие принимали как данность, втаптывая её сердце, и без того разбитое, в грязь.

Мысли рваными потоками выхлёстывали из фонтана памяти. Она была уверена, что он захлебнётся там, на «Жжёной деве», что всё прекратится. Но боль, унижения и злость заставили жить. Жить и помнить.

Шермида вспомнила, как вернулась из ссылки и не узнала родные края. Всё изменилось. Всё стало чуждым, пугающим, прогнившим. И она приняла новые правила, постаралась найти утешение в служении тем, кто заплатит. Ведь если деньги способны улучшить жизнь её ребёнка, то почему бы и нет.

Жалела ли она о чем-нибудь? Скорее, да, чем нет. Что не отказалась от предложенной работы. Но в то же время была благодарна, ведь так смогла увидеть всё изнутри. Эти натянутые политические струны, этот омут интриг, препятствий и капканов. И Энба-олени устроили их сами себе уже давно, и сейчас все механизмы срабатывали один за другим. С клацаньем защёлкивались, перекусывая и традиции, и устои, и пафосные речи Патерио-Энба. Рыба давно уже сгнила с головы.

Филиппа, последняя из прямых наследников Патерио-Энба, торопила, не давая осмотреться. У неё были большая история и маленькая просьба. Маленькая, совсем крохотная просьба: отвезти двух мальчишек в Ярмехель и внушить с помощью настоя из крови Шермиды, что те — сыновья главы города и что они отрекутся от власти в пользу её, Филиппы. А затем следовало убить старика.

К тому же, если бы мальчиков приняли, это бы открыло границы Ярмехеля для других племён, сделав их союзниками города-форта. И тогда бы можно было рассчитывать на помощь Фениксов в добыче клятой руды для постройки цепи. Объединившись, победить. Но всё пошло не по плану.

Опоённые настоями мальчишки будто сбрендили — устроили погром в тронной зале. Фениксов безумец сбежал в подвал, где находился музей памяти, и всё там перевернул. А пасынок Филиппы и вовсе забился в тёмный угол, страшась света и направленных на него взглядов придворных, а стоило его припугнуть, отправился следом за Фениксом. Едва их потом нашли в катакомбах на уровнях ниже музея памяти. В попытках оправдаться и исполнить приказ Шермида приблизилась к Патерио-Энба и увидела в ордене на его груди точно такую же красную каплю. Отвратительный знак Братства Вечности. И тогда поняла: спасения нет. Спасения нет даже за надёжными стенами.

Она бросила попытки внушить нужное Патерио-Энба, оставив это на долю наследницы, забрала беспокойных мальчишек и увезла их обратно в Лагенфорд. Они не заслужили… Но после, вновь поддавшись влиянию Филиппы, Шермида закрыла глаза на свои убеждения, ведь долг перед сыном важнее чужих детей. И снова пришлось иметь дело с теми мальчишками, будто остальному миру, племенам и семьям не было до них дела. Равнодушие поселилось в сердце Шермиды, пока недавно она не встретила в старом кафе тех двоих. Любимых. Навсегда любимых.

Она вспомнила и нелепую попытку здесь, в доме двенадцатого советника, опоить и подчинить тех двоих. Внушить, что они её не знают и никогда не встречали. Не вышло. Слишком упрямые, слишком подозрительные. Любимые.

Женщина встала с узкой кровати — под ногой тихо хрупнул раздавленный лист, — прошла к открытому окну. Ночной воздух пробрался под длинную ночную рубашку, холодил кожу, от него по рогам к лицу проходил лёгкий, приятный звон. Шермида улыбнулась. Покрепче сжав в ладони каменную каплю, ступила на невысокий подоконник. До земли было далеко.

* * *

Урмё

Хмельной от долгих задушевных разговоров, от дружеского плеча, спустя долгие годы оказавшегося рядом, от завершения непосильного дела, Урмё на рассвете после аудиенции у мэра обнаружил себя на каретной станции на второй южной улице Лагенфорда.

— Здоровьечка вам, господин старший детектив, — ласково улыбнулась ему смотрительница, аккуратным почерком заполняя подшитую тетрадь за конторкой при свете двух светлячковых фонарей.

Несколько разодетых мужчин и леди играли в карты слева за столом, попивая чай, настолько крепкий по запаху, что им можно было конопатить окна. За открытой дверью в конце комнаты виднелись фыркающие упряжные лошади, повозки, люди, грузящие бочки и ящики. Урмё проморгался, ища ответ и пытаясь понять, зачем сюда пришёл. Кто-то из будущих пассажиров отсалютовал ему деревянной кружкой, на что детектив только вяло кивнул. Смотрительница повторила вопрос.