Негромкая музыка лилась из-под потолка. Музыка тоже дамская, когда начнётся пир, она сменится на торжественную охотничью песнь.

— Что там играет? — спросил Лики. — Я лазал на хоры, там никого нет, а ты говоришь, я музыку испортил. А я пальцем ничего не тронул.

— Понимаешь, это же наш дом, нашей семьи. Не только усадьба принадлежит семье, но и мы усадьбе. А в каждом человеке непременно играет музыка. Это ещё одно, может быть, самое главное отличие человека от животного. Дом чувствует эту музыку и превращает в звук, слышимый всем. Хотя, в будние дни её почти не слышно, каждый занят своим делом, а многих вообще нет дома. Зато в праздник, сам слышишь, какой хор. Пока женский, а как придут мужчины, и все соберутся за столом, зазвучит гимн семьи.

— И что же я там испортил?

— Ты поднялся наверх к самому источнику звука, и твоя слабая музычка заглушила голоса тех, кто готовил праздник. Ты ещё мал, какая у тебя музыка: «трям-ля-ля!» Вот и получилось нехорошо.

— У тебя, что, лучше?

— Не знаю, — вздохнула Эльма. — Но я же не лазаю по верхотурам, даже на голубятню.

— А я лазаю.

— Так ты мужчина, тебе можно. Но на хоры разрешается подниматься только старикам.

Слуги тем временем выкатили бочку пива и внесли два преогромных пифоса с вином — сладким и терпким.

— У слуг какая музыка? — спросил Лики.

— Никакая. То есть, может быть, она и есть, всё-таки, они тоже люди, но усадьба её не слышит и не усиливает, потому что они не члены семьи.

— А меня слышит, — гордо произнёс Лики, — особенно, когда я на хоры забрался.

— Да уж, смотри, чтобы тебя оттуда за ухо не свели.

С высоты загремел торжественный марш, в зале появились мужчины. Они успели переодеться, наряды их, формально охотничьи, поражали роскошью. В руках у хозяев трещали факелы. Костёр, сложенный в центре очага, заполыхал. Клубы дыма поднимались под купол, уходя через оставленные там отверстия. Если смотреть со стороны, могло показаться, что центральный купол горит. Будь на хорах хоть кто-то живой, он задохнулся бы в полминуты. Но там не было никого, кроме духа семьи, и музыка продолжала звучать.

Чёрные клубы скоро сменились дымом серым, полупрозрачным, толстые поленья рассыпались кучей жара. Мужчины отставили кубки с вином и взялись за вертела.

Готовить мясо, особенно охотничьи трофеи — дело мужское, женщины могут лишь наблюдать со стороны.

Слуги распахнули двери и втащили в зал клетки с живыми саптами. Пленники сидели, сжавшись в комок, и в эту минуту совсем не напоминали людей. Даже внешне то были загнанные зверьки.

При виде живой добычи охотники издали восторженный клич. Шампуры с нанизанным мясом были отложены в сторону. Двое гостей распахнули дверцы клетки, где сидел детёныш сапта. Дядя Ляс, поигрывая огромным вертелом, больше напоминавшим копьё, вышел вперёд. Самка, сидевшая в соседней клетке, завыла и всем телом бросилась на стальные прутья. Билась, кровавя морду, которая только что была похожа на лицо, трясла решётку, стараясь выломать её. Только неразумный зверь способен поступать так, ведь ясно, что сталь не уступит никаким усилиям.

Детёныш, забившись в угол клетки, круглыми глазами следил за приближающимся человеком.

Дядя Ляс резко ударил вертелом. Удар был мастерский, металлический штырь пробил тело насквозь, но детёныш ещё оставался живым. Он тонко верещал и сучил лапками. Музыка, льющаяся с потолка, изящно сливалась с воплями, подчёркивая и оттеняя их.

Дядя Ляс двумя руками вздел вертел и уложил на стойки очага, чтобы тушка могла вращаться в самом жару. Запахло палёным волосом, детёныш вякнул последний раз и вцепился лапками в вертел.

Самка выла, но на решётку уже не бросалась.

— Чего она кричит? — спросил Лики. — Её же ещё не жарят.

— Это её детёныш.

— Она, что, понимает?

— Такое понимает любое животное.

Выждав лишь ему известное время, дядя Ляс перебросил тушку на разделочный стол, вытащил вертел, одним движением вспорол живот и выгреб не успевшие прожариться кишки.

— Главное, чтобы желчь не растеклась, — громко сказал он, ни к кому в особенности не обращаясь.

Взамен вытащенных потрохов напихал внутрь заранее нарезанных яблок, лука и травы душицы. Кривой иглой с грубой ниткой зашил разрез. Вертел на этот раз вонзил вдоль туловища, так, чтобы острый конец торчал из развороченного горла.

Самка размазывала по морде кровь и тянула одну безнадёжную ноту.

Ляс ловким ударом отрубил у недожаренного детёныша лапку со спёкшимися пальчиками, швырнул в клетку матери:

— На, жри!

— Почему она не ест? — спросил Лики. — Вроде бы, просила.

— Это её детёныш.

— И что с того? Вон, когда кабанчика холостят, то ятра вырезают и бросают на землю, а кабанчик, как его отпустят, их тут же сожрёт. После этого быстро успокаивается и уже не визжит.

— Ты это откуда знаешь?

— Сам видел. Думаешь, я только с тобой хожу? Я везде бываю.

Вращать вертел дядя Ляс доверил кому-то из подростков, а сам плеснул в широкую чашу вина, обмакнул в неё густую кисть и принялся сбрызгивать жарящееся мясо вином.

— Иди за детский стол, — сказала Эльма. Скоро вам первую порцию принесут.

— А ты вместе со взрослыми пировать будешь? — ревниво спросил Лики.

— Нет. Я вообще не люблю мяса. Особенно, если без хлеба.

* * *

Пир продолжался далеко за полночь. Но задолго до этого срока служанки развели детей, в том числе и неугомонного Лики по спальням. Эльма незаметно ушла ещё раньше. Охотничий пир — развлечение не для девушек; трудно найти особую радость в этом действе. Мужчины едят, едят… запивают мясо вином и снова едят. Куда в них столько лезет?

Уйти удалось, не попрощавшись с матерью. Ещё пару лет назад мама была весёлой молодой женщиной, первой красавицей в семье. Но после смерти мужа она как-то вдруг состарилась, обрюзгла, стала не похожа на саму себя. Эльма понимала, что поступает нехорошо, но была рада, что сумела уклониться от слюнявых материнских поцелуев. А уж Лики тем более от мамочки сбежит; у него с этим просто.

Сна не было и намёка. Эльма сидела у окна, глядя в ночную даль. Можно было бы почитать или, на худой конец, заняться вышиванием, но все книжки заперты в библиотеке и, вообще, огонёк мерцающий ночью на башне, означает, что девушка там живущая тоскует и ждёт любимого или, попросту любого мужчину, который сумеет к ней проникнуть. Недаром заневестившихся девчонок переселяют из нижних этажей на башню. Жизнь в семье обусловлена множеством причудливых обычаев, и со всеми приходится считаться. Любовника у Эльмы не было и, вообще, ни по кому ей не вздыхалось. Значит, сиди без света, пяль глаза во тьму, вспоминай сегодняшний вечер. До чего неприятно дикие сапты похожи на людей, особенно самка с детёнышем, которых так весело слопали пару часов назад.

Когда-то, в ту пору, когда Эльма была совсем мелкой, она повадилась бегать на птичий двор, возиться с курами. Заправляла на птичнике тётя Даля. Вообще-то, с такой должностью мог управиться кто-нибудь из слуг, но тётя Даля была прирождённой птичницей, так что птичий двор был в полном её владении. Мама, тогда ещё вникавшая во всякое дело, не возражала против увлечения дочери, ведь тётя Даля была членом семьи и, значит, ровней. Эльма с восторгом сыпала хохлаткам и пеструшкам пшено, собирала в корзинку яйца и тискала попавших в её руки кур. Однажды она подошла к тёте Дале, держа в руках голенастую цыплушку, и спросила:

— Её как зовут?

— Курица, — последовал ответ.

— Почему — курица? Можно Кудкудашка или Квоча…

— Это просто курица, — тётя Даля была непреклонна.

— Но почему?

— Потому, что как подрастёт, то отправится в суп. Имя может быть только у самых лучших наседок. А если дать имя просто курице, то получится, что её чуток очеловечили. Как её после этого съедать?

Урок запал в память, и сегодня, бьющаяся мать маленького сапта также показалась очеловеченной. Но её тут же съели, не испытывая никаких особых чувств.