– Ну, значит там и лежит. Не гномы же ее укатили! Хотя, может, гули [5], – насмешливый тон Франца стал серьезнее. – Ты же не видел здесь гулей сегодня, я надеюсь?
– Их Ральф уже давно неопознанными телами кормит. Да и гули больше не крадут, они нынче хорошо воспитаны, так что не надо наговаривать.
– Посмотри за клумбой. Той, что справа.
– О, нашел!
Джек разгреб сухие листья, под которыми затесалась замотанная в целлофан, как леденец, голова, вернулся в яму и забросил ее к другим останкам. Крышка гроба закрылась с жалобным скрипом, и Францу снова пришлось отвернуться, чтобы не смотреть на крест, пока Джек не присыплет его землей. Грязь уже забилась ему не только под ногти, но и в обувь, в носки и даже, кажется, в прорези на тыкве. Зато тело несчастного наконец‐то обрело покой, и Джек чувствовал себя крайне довольным, когда вылезал из ямы следом за Францем, держась за его протянутую руку и кряхтя.
– А теперь домой, – обрадовался Франц.
– Нет, а теперь закапывать.
– Бли-ин!
И они потратили еще около двух часов, чтобы не только завалить вырытый гроб землей, но и выровнять ее как следует, а еще забросать опавшими листьями так, будто могилу никто никогда и не трогал.
«Я, ты, он, мы, вы, они…»
Гравированная табличка из бронзы отражала затухающий горизонт. В ее поцарапанной поверхности отражались и стволы могучих вязов, по-прежнему нагоняющих на Джека ностальгический сон, и ряды мраморных надгробий со статуями, перемолотых временем и безвозвратно забытых. Старое кладбище на то и старое, чтобы его посещали все реже и реже и чтобы тропы зарастали осокой и дикой гвоздикой, путались и извивались, необузданные, звериные. Иногда в кустах шиповника мелькала рыжая шкурка лисицы, а иногда – пятнистая барсучья. Вязовый лес уже давно стал кладбищем, а кладбище стало лесом – еще с той поры, как Джек впервые очнулся среди деревьев, не помня ничего ни о себе, ни о мире вокруг. Возможно, поэтому все здесь казалось ему настолько уютным и родным, что это место даже не хотелось покидать. Он шел к выходу медленно, прогулочным шагом, в отличие от Франца, нетерпеливо несущегося впереди.
Тот нес на плече сразу обе их лопаты и все‐таки снял кепку, пока поднявшийся ветер не сбил ее сам. Взъерошенные локоны рассыпались по плечам – неравномерно длинные снизу и короткие сверху, как шапка. Хотя Лора говорила, что с этой прической он похож на медузу, и рьяно доказывала, что она женская, Франц ни разу не сменил ее за те полвека, что жил на свете в качестве вампира. Только перекрашивался иногда, пока не остановился на пепельно-черном, который якобы был сейчас в моде. Нижние прядки, на несколько тонов светлее, будто на них не хватило краски, цеплялись за две симметричные круглые серьги в его ушах, длинные пушистые ресницы и пластыри, рассредоточенные по лицу. Один – на переносице и телесного цвета, два – на щеке, яркие, словно детские. Джек без удивления отметил, что пластыри покрывали даже его костяшки пальцев. Франц знал, что заживает паршиво, ведь так же паршиво он пьет людскую кровь. Поэтому пластыри оставались даже тогда, когда заживали раны – он просто переклеивал их с места на место, чтобы не разоряться на новые.
Вот и сейчас Франц снял один, дабы залепить им свежую рану на указательном пальце: по пути через кладбище они с Джеком наткнулись на белку, и вместо ореха Франц попытался подсунуть ей свой окурок. Радуясь, что, возможно, скоро он умрет от бешенства, Франц весело щурил глаза, что стали на десять тонов бледнее крови. Почти оранжевые и настолько тусклые, что на его месте любой другой вампир давно бы сошел с ума от жажды и позора.
– Слушай, а почему ухажеров Титании каждый раз закапываем именно мы? – в какой‐то момент спросил Франц, пиная мелкие камни гравия, подворачивающиеся им на тропе. По правую от них сторону редели могилы, по левую – поросли красного плюща. Как две границы, отделяющие мир живых от мира мертвых. Правда, в Самайнтауне то и другое давно сосуществовало вместе – настоящих границ не было нигде.
– А кому еще это делать? Лоре? – отозвался Джек насмешливо, повернувшись к другу в пол-оборота.
– Хм, если прикрутить к ее колесам ковши, то могло бы получаться быстрее, чем у нас. – Франц засмеялся так громко, что разбуженные вороны всколыхнули ветви вязов. – Ну, а если серьезно… Никто, кроме Титании, не убивает, но никто же, кроме нас, не разбирается потом с последствиями. Отчего такая несправедливость, а? Почему ей хотя бы раз самой своего мужика не закопать? Уверен, рытье могил поможет ей научиться сдержанности. Давай просто попробует как‐нибудь?
– Ох, Франц, ты такой грубиян! Женщины не должны копать могилы, чтобы хоронить своих любовников, понимаешь? – ответил Джек ему снисходительным тоном. – Это сугубо мужская работа.
Франц загремел лопатами, выражая несогласие. Они прошли еще немного, переговариваясь и обсуждая, какую сумму из фонда Джека Самайна им придется вывалить Ральфу в этот раз, чтобы он замял дело с родственниками Мора, и в конце концов достигли распахнутых настежь чугунных ворот с высокими пиками. Рядом пустовала будка сторожа, который должен был закрывать их на закате, чтобы открывать на рассвете, если бы Джек однажды не понял, что смотритель на самайнтауновском кладбище – что рыба с зонтом: оно прекрасно присматривает за собой само. Точнее, гули. Некоторых из них они с Францем встретили по дороге, когда миновали болото. Зубастый старик даже снял перед ними шляпу, прежде чем поинтересоваться, «не тащат ли господа случайно что‐нибудь мертвое и мясистое». «Уже нет!» – ответил Франц весело, и Джек отвесил ему подзатыльник, пусть тот и был на голову выше ростом.
На Старом кладбище бронзовыми табличками щеголяло каждое пятое дерево, но наизусть Джек знал лишь две – ту, которую они прошли, и ту, которая встречала всех на входе. Потому что обе Роза однажды выгравировала собственной рукой, когда хоронить уже было кого, а кому хоронить – нет.
«Здесь все равны, господин и его слуга, великий и ничтожный, благородный и плохой. На небесах и внизу – все одинаково».
– Я, ты, он, мы, вы, они… – повторил Джек шепотом, сунув руки в карманы вельветовых штанов. – Здесь все равны. Кроме тебя, Роза. Ты, как всегда, прекраснее всех.
Там, где кончалось Старое кладбище и начинался город, пролегала еще одна формальная граница между мертвыми и живыми. Ее венчала заброшенная католическая церковь из серого мрамора с куполом, до того разрушенным, что даже Франц мог безбоязненно смотреть на нее и не морщиться. Ведь как в Самайнтаун прибывали новые люди, которые не-люди, так вместе с ними прибывали вера, культы, традиции и практики колдовства. Даже здесь, у кладбища, если пойти на юг, в сторону реки, можно было наткнуться на останки ритуальных костров, языческие алтари и несколько башенок из нефрита неизвестной природы и происхождения. Боги, которых поселенцы привозили с собой, так отчаянно вытесняли друг друга, что случайно вытеснили и Бога, с которого все началось. Роза была той, кто повелела отстроить католическую церковь, и той, после чьей смерти она стала никому не нужна.
Могила самой Розы, как истинного основателя Самайнтауна, возвышалась на холме над ними всеми.
То была статуя из черненой бронзы в натуральную величину, возведенная в окружении целомудренного вязового леса, где, по мнению Джека, ей было самое место, чтобы обрести вечный покой. Чернь шла узорами на манжетах платья с кринолином, образовывая драпировку на подоле и ажур на корсете. Гладким пучком на макушке Роза была повернута к кладбищу, а курносым лицом – к городу, что она отстроила еще в те времена, когда женщины зачастую не могли строить даже собственную жизнь. Ее волевой характер читался в самом металле – в выправленной осанке, гордом стане, изгибе лебединой шеи. Казалось, закрой глаза на миг – и статуя изменит позу. Несмотря на оковы из бронзы, Роза шла, а не стояла, готовясь взмахнуть молотком в правой руке и поднимая к небу свечу, которую выставляла перед собой в левой. Недаром этот памятник, хоть и надгробный, был лучшим среди тех, что удалось возвести в разных точках Светлого и Темного районов, как часть культурного наследия. Сколь бы талантливых мастеров Джек не привозил, сколько бы денег не заплатил им и сколько бы времени не дал на работу, лишь этому удалось изобразить Розу такой, какой Джек знал ее и помнил. Поэтому он и приходил сюда так часто – хотел увидеться с ней хотя бы так.
