Да, ей определенно плевать.

Больше, чем Самайнтаун, Лора не любила разве что то́лпы. В них ей было душно, тревожно. Она чувствовала себя так же, как когда впервые запуталась в рыболовной сети, прежде чем научилась щетинить чешую и перерезать ее хвостом. Чтобы не оглохнуть от гвалта спорящих торговцев, она сосредоточилась на чавканье луж у себя за спиной; на том звуке, который издавала поступь Франца, вальяжно плетущегося позади.

– Безвкусица, – брякнула Лора, когда катилась мимо статуй в человеческий рост, сложенных из жухлых ветвей. Лоси, кабаны, медведи, зайцы – животные, которым, как тотемам, поклонялись все те, кто мог становиться одним из них. Оборотни или, как они называли себя сами, versipellis. – Наставят какого‐то мусора и думают, что это красиво… Эй, проехать дайте! – крикнула она каким‐то грузчикам, заставившим тротуар коробками. – Ох, где же Душица… Сказала, что будет здесь. Но «здесь» – это где именно, а? Где мне ее искать, дурную? О! А это что такое? – Лора на секунду перестала ворчать и притормозила у прилавка с пестрой тканью и подписью «платки». – Кто‐то распродает свои старые трусы? Ах, да, это теперь называется хендмейд!

– Это вообще‐то дети из сиротского приюта шили, – заметил Франц не без укора, прочитав табличку с подписью чуть внимательнее, чем она.

– Хм, правда? Тогда понятно, почему они до сих пор сироты. Кому нужны криворукие дети?

Волочась следом, Франц сильно отставал, пока пялился на все подряд и трогал. Даже какую‐то старинную лампу, к которой, судя по печатям Бафомет, означающим «проклинаю всех неверных», не стоило прикасаться голыми руками. Он намеренно всю ее облапал, пока бормотал:

– У тебя совсем нет сердца. Хотя чего еще ожидать от женщины, убившей своего возлюбленного ради ног.

Лора резко затормозила.

Каждый раз, когда Франц шутил об этом, он даже не представлял, насколько Лоре больно. Но нет, не потому, что она правда убила возлюбленного, – а потому, что она так и не получила желаемое. «На кой черт я вообще трепалась?!» – отругала она себя, но тут же вспомнила, кто был «треплом» на самом деле: не она, а водка. Кто‐то особо щедрый отблагодарил Джека целой бутылкой в прошлом году, и поскольку сам Джек не пил, а у Франца как раз закончился кофе, они разделили ее на троих. Лора плохо помнила события того вечера, но зато она хорошо помнила их круглые глаза, когда вывалила им почти всю свою подноготную вплоть до самых интимных подробностей, прежде чем вытошнить в миску с попкорном и завалиться с коляски под стол.

– Я тебя предупреждала, Франц. Еще хоть слово об этом, – произнесла Лора серьезно, обернувшись к нему. – И твоя задница поменяется местами с головой. Будешь как Джек.

Франц вернул лампу на лавку, за которой храпела беззубая старушка вместо того, чтобы пытаться ее продать, и скривил лицо.

– Тебе бы рот с мылом помыть, – сказал он.

– А тебе рожу, – ответила Лора. – Сделай одолжение, помоги найти Душицу. Или, по крайней мере, иди молча. Забыл свое место?

Она развернула коляску, чтобы продолжить путь…

И едва успела убрать пальцы, когда на подлокотник ее кресла неожиданно приземлился кроссовок Франца.

– Слушай сюда, рыбья икра. – Он наклонился к ней низко-низко, отчего кепка съехала ему на глаза, а нижние пряди его волос, в разы длиннее верхних, защекотали ей лоб. Лора дернула колеса, пытаясь отъехать назад, но задранная нога Франца крепко вдавливала кресло в землю. Тот налегал на него всем своим весом, и Лора заскрежетала зубами, послушно убрав руки, но только чтобы он перестал так давить – подлокотник уже скрипел, готовый проломиться. – Думаешь, раз ты калека, то все обязаны тебя терпеть? Хватит меня терроризировать! Я тебе не шавка, которую шпынять можно, усекла?

– Ого, как своевременно. – Лора приложила все усилия для того, чтобы голос ее сочился сарказмом, а не страхом, который она испытывала на самом деле. Ее непослушное, парализованное и бесполезное тело было абсолютно несовместимым с ее характером, и в подобные моменты она вспоминала об этом. – Четыре года с духом собирался, чтобы это сказать?

– Четыре года ждал, когда же у тебя проснется совесть! Джек все твердит, что рано или поздно это произойдет, но, по-моему, он просто тебя жалеет. Потому что знает: никто больше не станет тебя терпеть так, как мы.

– Нет, это потому, что твой Джек доверчивый идиот, вот и все. А теперь убери свои грабли с моего кресла и дай проехать! На нас люди смотрят…

И они правда смотрели. Лора чувствовала их взгляды, забирающиеся ей под кожу, зудящие, как черви. Она уже отвыкла от того, каково это – быть посмешищем.

– Ух ты! Тебе что, есть дело до других людей? – удивился Франц притворно. – Я думал, тебя волнуешь только ты сама, бедная и несчастная.

– Ой, да кто бы говорил! Ты сам только и делаешь, что ноешь. «Ой, хочу умереть». «Ой, дайте мне порезать вены». «Ой, злая Лора снова обижает меня, ой».

– Я, по крайней мере, не только хочу умереть, но и реально пытаюсь. У меня, в отличие от тебя, кишка не тонка, – произнес Франц, и его оранжевые глаза, горящие поверх приспущенных солнечных очков, напомнили Лоре солнце над заливом, которым она любовалась, вися в воде по пояс, когда у нее еще не было ног. Когда у нее вообще ничего не было.

Горло Лоры дернулось, сердце – тоже. Ее штанины висели достаточно низко, чтобы скрывать бледные полосы на лодыжках – такие же, как у Франца, но на запястьях. Лора быстро заживала в морской воде, но даже эта вода уже не могла полностью стереть с ее кожи следы того, как Лора пыталась вручную избавиться от своей первородной сути. Она была уверена, что никто не знает об этом, но она ошибалась. Потому что прямо сейчас Франц смотрел вниз, на ее кроссовки. Будто он был там, в ванной комнате, когда она заживо сдирала с себя остатки жемчужной чешуи снова и снова, надеясь, что без нее она наконец‐то сможет ходить.

Или, по крайней мере, отвлечется от душевной боли на физическую.

– Ты ничего обо мне не знаешь, – прошептала Лора.

– Я знаю, что ты не ценишь того, что делает для тебя Самайнтаун, – ответил Франц. – Начни быть хоть немного благодарной, Лорелея, пока не стало слишком поздно. И не смей больше так говорить ни о Джеке, ни с ним самим, поняла меня?

– Ты о том разговоре на кухне? Так ты не себя, а его защищаешь, что ли? – поняла Лора вдруг, и все прояснилось. Может, она и впрямь была не слишком благодарной, зато Франц вот благодарил Джека чрезмерно. Не считал себя шавкой, но при этом бегал за ним, точь-в‐точь как щенок, и лаял на всех, кто лаял на него. Преданность – третье качество Франца, которому Лора завидовала… И которое ненавидела всей душой. – А ты помнишь, что сказал тебе твой ненаглядный Джек? Ты – моя сиделка. Это твоя работа – терпеть меня. Так что к ноге, песик, а то хозяин не отсыплет косточек. Гав-гав!

Лора с удовлетворением отметила, как лицо Франца побагровело, словно вся кровь, что еще оставалась в нем, разом прилила к щекам. Когда вампир злится, рот у него всегда немного приоткрывается, а верхняя губа поджимается, как у настоящих гончих перед прыжком. Зрачки же расширяются, и глаза становятся совсем черными. Несмотря на то что Франц был вампиром с такой же натяжкой, как Лора – по-прежнему русалкой, его реакция тоже была такой. Пей он людскую кровь и не будь таким слюнтяем, то уже давно схватил бы ее за горло, встряхнул хорошенько, как она того заслуживает, и кинул на землю, откуда бы она уже никогда не поднялась. Но Лоре повезло: Франц – это Франц. Поэтому она ударила его кулаком в колено и, наконец‐то сбросив со своей коляски, покатилась прочь, как всегда оставшись безнаказанной.

Больше Лора не оборачивалась и не тормозила, чтобы дождаться его, но к чавканью луж и шелестящим шагам позади, тем не менее, по-прежнему прислушивалась. Убедившись по звуку, что Франц все еще следует за ней, размеренно и неохотно, она ухмыльнулась.

«Действительно как собака».

Так Лорелея проехала еще немного вглубь строящегося рынка и наконец‐то увидела ее – Душицу. Она ждала на сцене, разбитой в самом конце Светлой половины площади, и командовала остальной группой, устанавливающей декорации по краям подиума. Лора цокнула языком при виде этого зрелища. Ей сразу следовало догадаться, что она будет именно здесь, ведь не существовало для Душицы стихии роднее, чем свет софитов и платформа высотой с этаж жилого дома, с которой она могла смотреть на весь мир как на свою преданную публику.