– Вона! – зло сказал рабочий, весь засыпанный мукой, с рогожным кулем на голове. – Притомились господа охотники! Беса-то тешить.

– Ихнее дело такое… – неопределенно ответил мельник.

– То-то и оно! – сплюнул в окошко работяга. Осип спустился за очередной вязкой мешков. Аграфена стояла, прислонившись к гудящей стене мельницы, и долгим, тягучим взглядом, которого прежде у нее Осип никогда не замечал, смотрела на противоположный берег пруда, где шумела компания и хлопали пробки.

– А что? – сказала она, не поворачивая головы. – А что, Осенька, ведь, я чаю, ты бы меня и полюбить мог!

– Может быть! – дрогнувшим голосом ответил казак. – Вот Демьян-то Васильич обрадовался бы…

– А ему что? – не понял Осип.

– Так вот не будет того! Не будет того вовеки! – сказала женщина. И вдруг сильной рукой обхватила Осипа и крепко поцеловала его в губы. – Еще и тебя погубить… Осип уронил фуражку.

– Грунь! – крикнул он вдогон женщине, что неспешно пошла за угол мельницы. – Ты куды?

– Эх ты! – засмеялась казачка. – На службе, что ль, «кудыкать» научился? Окацапился!

Осип смутился: по казачьим обычаям, было верхом неприличия и даже дурной приметой спрашивать, куда человек идет.

– Сцедиться… Подпирает меня…

И, волоча кружевной платок по траве, она пошла дальше.

Осип не сразу понял, что речь идет о молоке, которое теперь ребенку ненадобно.

«Вот ведь! – подумал он сокрушенно. – Дитя нет, а прокорм ему идет. Вот ведь как…»

Он взвалил на себя два мешка и поволок цеплять к зажиму. Потом еще два и еще два…

Сверху уже кричали:

– Ну чё валандаешься… Засыпка пустая! Подавай быстрее!

И он торопился, обливаясь потом и надсаживаясь, поднимал будто свинцом налитые пятерики, когда чей-то истошный крик: «Баба утопла!» – заставил его выронить веревку, которой он вязал горловины мешков.

– Аграфена! – не своим, диким голосом крикнул казак и метнулся к пруду.

Ее тело вытащили часа через два, стыдно зацепив баграми фасонную юбку.

Осип, не помня себя, прыгнул в воду и выволок тяжелое скользкое тело на прибрежную вытоптанную траву

Откачивать утопленницу было бесполезно.

– Да как же она так… Пьяная, что ли? – гомонили в толпе зевак.

– Нет, братцы мои! – отвечали другие. – Она сама себе решение навела. Зашла вот тута с бережка да тихонько эдак и в омут… Мой мальчонка еще удивился, через чего она в воду одетая полезла…

Озабоченный дежурный деловито писал протокол. Помощник наметом поскакал в станицу за фельдшером. Красноносый фельдшер констатировал смерть. Тело завернули в холстину и повезли в станицу на реквизированной телеге на вскрытие. Осип, выпросив коня, погнал в Жулановку, за хозяином…

Глава пятая.Георгиевский монастырь 10 октября 1876 г

1. Теперь уж скандал разразился с грозовой силой. Слухи, которые тишком ползли по слободе, теперь разлились половодьем, наполнились подробностями и подмывали годами возводимый Демьяном Васильевичем авторитет. Перед домом Калмыкова целыми днями толпился народ. Наскоро посовещавшись с Никодимом и Осипом, хозяин послал за Аграфениными братьями. Они явились на следующий день: чернобородые, пропахшие кизячным дымом и тяжким духом овечьего закута. Старший поднялся в дом для тяжелого разговора с хозяином, а трое остались в тачанке, и Осип понял: достаточно малой искры, подозрения, как пойдет стрельба и польется кровь.

Потому без спросу поднялся он в кабинет Демьяна Васильевича, где бледный хозяин, разводя руками, что-то пытался разъяснить чугунно молчащему черному степняку.

Осип, то ли от волнения, то ли оттого, что Калмыков и сам толком ничего объяснить не мог, ничего не понял в его сбивчивой взволнованной речи. И, понимая, что степняк не верит ни единому хозяйскому слову, тронул его за рукав.

– Зови братьев!

– А ты кто таков? – лютым шепотом спросил его старший Аграфенин брат.

Осип выдержал его бешеный взгляд и повторил:

– Зови!

Брат, словно бы в бреду, поискал глазами окно. Демьян Васильевич кинулся открывать форточку.

– Хлопцы! – крикнул старший. – Ходи сюды.

– Как итить? – спросил, не поднимаясь, один из братьев.

И тогда Осип оттолкнул старшего и твердо приказал:

– Миром идите! Здесь беда общая! Степняки, сбросив бурки, громко топоча сапогами, вошли в кабинет и заполнили его весь своими широкоплечими фигурами. Осип увидел трясущееся лицо Калмыкова и, откашлявшись, сказал:

– Судите – воля ваша! Не сберегли Аграфену! Но греха на сем доме и живущих в нем нет!

Медленно, понимая, что слова его не сразу доходят в эти кудлатые головы, наполненные гулом горя, он рассказал, как жила Аграфена, не приукрашивая, поскольку любое неверное слово сразу породило бы в них недоверие, описал ее труды, ее одиночество и ее долю.

– Каково одному в миру жить, я оченно даже хорошо понимаю! – сказал он с дрожью в голосе. – Тут мы с покойницей одной доли… Но то судьба, а не умысел хозяйский! Демьян Васильич – нам не просто старший, а отец родной! И грешить на него – грешить против. Господа!

И только тут старший из братьев глянул на Оси-па без ненависти.

– Растолкуй ты нам, как же это? – спросил он вдруг жалостным голосом. – Мать помирала, наказывала сестру хранить… А что мы в степи… Вот мы ее в люди… В хорошую семью! ан вон как обернулось…

Не скрывая ничего из того, что было известно ему самому, Осип рассказал и про ребенка, и про последний разговор с погибшей.

Старший брат качался из стороны в сторону, схватив руками голову, и черная тень его металась по стене, к которой, прижавшись спинами, неподвижно сидели потрясенные братья!

– Через то ребенок умер, что родился до срока! – сказал Осип.

– Кака нам разница! Господи… – простонал Аграфенин брат.

– Есть таковая! – сказал Осип. – Ну-ка отсчитай шесть с половиной месяцев да прикинь, где об ту пору Аграфена была?

– У нас… – прошептал один из братьев. – Слышь, Ерема!

– Ну, парень, это уж ты хватил, – подымаясь во весь рост, с каким-то облегчением сказал старший. – У нас-то она при глазах была. Она у нас, чай, не в лесу дремучем, в семьях жила… Я те вот что скажу, мил человек… Загубили девку…

– Стый, Еремей! – сказал вдруг один из братьев. – Стый! А на кордон-то ездили… Она с нами выпросилась. Неделю ведь с нами в степи жила. Весь курень как стеклышко вымыла.

– Ну дак что? Ведь при нас жила.

– А попомни-ка хорошенько, Еремей… – сказал все тот же брат.

– Господи! – ахнул старший и, припоминая то время, рванул, сыпанув пуговками, ворот.

– А воротились через два дни… – безжалостно выговаривал один из братьев. – Овса-то нет? Спомни! Куды овес делся? Так-то уж сестре радовались, в разум тогда нам не вошло…

Словно надломившись, примолкли братья, уронили чубатые головы. Демьян Васильевич трясущейся рукой крестил под столом живот.

– Иде она проживала?

Грохоча сапогами, прошли братья в Аграфенину каморку по гулкому, застывшему в тишине и словно бы пустому дому. Стали в двери, плотно сбившись плечами.

Осип заглянул через их плечи в чистенькое убогое жилье, где всего и стояла узкая кровать да комод. Он видел, как из-за комода выглядывает крошечный детский сапожок.

– Вот он где! – прошептал казак невольно. – Сыскался.

– Что? – повернувшись к нему, по-волчьи спросил старший.

– Вон… – указал глазами Осип. – Я на зубок дарил. Когда малютку обряжали, сыскать не могли…

Старший брат неуклюже присел. Выскреб огромным коричневым пальцем крохотную вещицу, зажал в кулаке.

– Ступайте все! – приказал он. Мужчины покорно оставили его одного. И неслышно притворили дверь.

Он вышел через час. Словно бы сразу состарившись на десяток лет. Кинул в тачанку узел с Аграфениным приданым.

– Где схоронили-то?

Демьян Васильевич затопотал, засуетился. Зачем-то вскочил в тачанку вместе с Осипом. И они поехали в сторону погоста.

– Вот, – сказал Калмыков, торопливо передавая старшему брату тряпицу. – Тут деньги ее, что на сохранении у меня были, и последнее жалованье…