– Может, и так… – ответил Потапов. – Но мне кажется, это все излишнее усложнение… Миром правят законы экономики…

– Но человек-то… – перебил его Генчо, – человек-то не состоит из законов экономики… Что мне с того, если я знаю: российское самодержавие стремится усилить свое влияние на Балканах. Что мне с того! Я вижу тысячи людей, готовых отдать жизнь за моих братьев! Я вижу единение! Единение России в этой великой созидательной иллюзии – освободить мой народ.

– Это не я, это ты все путаешь! – закричал Потапов. – Никакого единения нет! Две идеи: господство на Балканах и освобождение балканских народов – соседствуют, но не пересекаются! Дураку понятно, что именно эта идея подогревала всю кампанию по оказанию помощи славянам. Именно эта идея объединила все сословия русского народа! Но объединения вокруг царя не произошло! И царь это понимает. Поэтому он и рад бы начать войну, да боится, как бы с Балкан его солдаты не принесли назад вместо идеи единения с царем – революцию!

– Это не так! Не так! – загорячился Генчо.

Но Потапов только смеялся, встряхивая длинными светлыми волосами.

– Как же не так, если мы с тобой должны пробираться через всю страну нелегально… Именно так…

– Так вы в Сербию? – сказал Никита, который, как и Осип, неотрывно слушал все, что говорили эти два малопонятных человека. Слушал, хотя почти ничего не понимал, словно говорили они на иностранном языке.

– Вспомнил! – вскрикнул Осип. – Вспомнил, где я вас видел, господин Потапов. В прошлом году в Петербурге на рабочей сходке. Я еще вас спрашивал, как в охотники записаться… Не припоминаете?

– Нет, брат, – честно признался Потапов. – Ну и что, ходил в Славянский комитет?

– Ходил, да что толку… Я тогда срочную служил. А теперь вот мобилизации жду.

– Ну, ее можно ждать до второго пришествия… То есть, возможно, она и будет, так, во всяком случае, в церкви обещают!

– Да как же! – сказал горячо Осип. – Как же не быть! Ведь весь народ этой войны хочет.

– Вот тебе и ответ! – сказал Генчо. – Я не отрицаю, может быть, правительство начинало кампанию в поддержку освобождения балканских христиан, имея в виду свои цели, но сейчас разбужена национальная солидарность, и правительство вынуждено поступить так, как желает народ…

– Посмотрим! – сказал Потапов. – Не похоже что-то. Еще живы воспоминания, как нам в Севастополе дали по морде. По нашей самодовольной великодержавной роже…

«Будто радуется! – подумал неприязненно Осип.– Чудно!»

– Что? – засмеялся Потапов, перехватив Осипов взгляд. – Вам мои слова не по нутру?

– Не по нутру! – резко ответил Осип. – Не люблю, когда над моей, значит, державой насмехаются.

– Он не насмехается, – мягко сказал Генчо. – Он сам страдает. А эта война породила надежду в болгарах…

– И дала им возможность заработать миллионы на военных поставках туркам…

– Как так? – в один голос ахнули Осип и Никита.

– А вот так! – зло улыбаясь, сказал Потапов. – Вся Болгария шила туркам мундиры…

– Ну, допустим, не вся, – сказал Генчо.

– Это правда? – глядя ему прямо в глаза, спросил Осип.

– Да! – ответил болгарин, не отводя глаз. Минуту они смотрели друг другу в глаза.

– Хорошо, что не отказываетесь, – сказал Осип и потянулся снять с огня чайник.

– Почему хорошо? – улыбнулся Генчо.

– Стало быть, это я чего-то не понимаю, – хмуро ответил казак.

Потапов захохотал. Но Генчо, мгновенно посерьезнев, как он умел, сказал:

– Да, болгары шили мундиры и поставляли сукно туркам. Да, болгары поставляли продовольствие и давали деньги в рост… Да!

– На что вы нам это все говорите?! – сказал Никита, помрачневший вслед за Осипом.

– А действительно? – все еще улыбаясь и ерничая, переспросил Потапов. – Они же в Болгарию воевать собрались… Они же, я так понимаю, охотниками идти намылились. А тут такой пассаж… Такое развенчание..

– В тысячу восемьсот двадцать пятом году! – ответил Потапову Генчо. – На Сенатской площади стояли полки… Их сметала картечь… Но почему они вышли на площадь, чего добивались, знали офицеры, и то не все… Из солдат же цели не ведал никто.

– Что ты этим хочешь сказать?

– История страшно отомстит вам за это…

– За что? За…

– За то, что вы решили облагодетельствовать народ и, не спросясь народа, желает ли он ваших благодеяний, подставили его под картечь. Это вам, Потапов, ответ на то, почему мужики забивают колами ваших пропагандистов… в деревнях… – Генчо говорил твердо, видно, что говорил давно обдуманное. – Я не хочу обманывать людей, которые готовы отдать жизнь за освобождение моего народа… Да, казак! Да! Болгары делали все это! Да! И когда Ботев призывал народ взяться за оружие, ему не открыли ворот… Да, это так… И ваше право выбирать, идти на войну или нет. Но я хочу сказать, что те же самые люди, что не отворили двери своих домов Ботеву, через два дня до последней капли крови сражались с турками-карателями…

– Это не довод! Они защищали самих себя, – встрял Потапов.

– Да, они защищали самих себя! Пятьсот лет они защищали самих себя и еще иллюзию, совершенно беспочвенную иллюзию, что каждый народ имеет право жить так, как считает нужным! Народ не может состоять из одних героев. Как не может состоять из одних негодяев… Но за то, что в болгарах меньше рабства, чем могли бы породить полтысячелетия угнетения, говорит хотя бы то, что этот народ существует. Что он сохранил язык, культуру, что он все пятьсот лет не переставал бороться за иллюзию… И не поменял ее на материальное благополучие… и безопасность… Я не знаю, что вы решите, идти или не идти, но я могу сказать только свое мнение: болгарский народ достоин свободы хотя бы потому, что за пятьсот лет рабства не утратил тоски по ней!

Они еще долго говорили – о чем, Осип уже не мог вспомнить. Никита ушел спать в балаган под телегой, где уже давно задавал храповицкого Васятка, подставив луне босые черные пятки. Потапов и Генчо спорили о чем-то совершенно непонятном Осипу. А он сидел подавленный настолько, что даже не знал, о чем спросить Генчо или студента…

Отдохнув, гости собрались в дорогу. Осип снабдил их снедью и довел до брода через Собень. Пожав на прощание казаку руку, двое ушли в темноту. Осип послушал, как под их ногами плещет вода, и, когда шаги стихли, вернулся к костру – спать.

2. Чуть посветлело на востоке. Осип раздул подернутые сизым пеплом рубиновые угли костра, подвинул тлевшее бревно и повесил над огнем остывший чайник.

Потом спустился к Собени – умыться. Туман белым молоком разливался по всей пойме и только над самой водой отступал и висел плотным облаком. В его вязкой призрачной белизне прибрежные кусты и деревья теряли свои очертания, а соседний близкий берег был совсем не виден. Казак ступил в теплую воду, с наслаждением облился водой до пояса, крепко протер подобравшиеся от утренней прохлады мышцы холстинковым полотенцем.

Никита с отлежанной щекой и соломой в кудрявой голове сидел, зябко пожимаясь, у костра, дожидался чаю.

– Ополоснись! – посоветовал Осип.

– Бррр… – передернуло Никиту.

Из балагана на карачках выполз Васятка.

– Рачницы смотрели? А? Чего поймалось?

– Иди хоть рожу умой! – сказал старший брат. – Нет тебе угомону! Всю ночь меня коленками пихал. А и то! – сказал он Осипу. – Разбередили мне душу вчерашние-то… Живут же где-то люди. Страсти… события… А тут зараз как в этом тумане пребываешь… Ни день ни ночь… И вдале ничо не маячит. Господи! Ну хоша б какую перемену послал! А то так и вся жизня пройдет…

– Есть! – закричал от реки Васятка. – Вона сколь их! Вона! С усами…

– От баламут, – засмеялся Осип. – Зараз к рачницам полез. Не даст чаю попить! Он схватил корзину и побежал к воде. Васятка, перегнувшись, тащил из воды сито рачницы.

– Осип! Подсоби…

– Давай травы мокрой! – велел Осип. – В корзинку!

В решете копошились черно-лаковые, цвета нового голенища, раки. Тяжелые, в хорошую, мужскую пятерню, самцы давили и отпихивали раков поменьше, норовя впиться в мясо приманки.