– Кто здеся? – раздался испуганный шепот Аграфены.

– Грунюшка! – сказал Осип. – Это я. – Он выступил перед окном.

Женщина, бледная и простоволосая, за окном куталась в платок.

– Вот прими, значит, поздравление по случаю новорожденного раба Божия и, значит, как водится, на зубок…

Аграфена зажала ладонью рот, и только глаза ее расширились и наполнились слезами.

– От меня, значит, от Демьяна Васильевича… ну, словом, от всех нас… И не сомневайся… мы рады душевно и ты как была, значит, нам родня, так и будешь, – бормотал смущенно Осип. Аграфена отняла руку от трясущихся губ. – Спасибо вам, Осип Ляксеич! Бог попомнит вашу доброту! – низко поклонилась в окне.

И такая искренняя выстраданная благодарность прозвучала в ее голосе, что у казака болью зашлось сердце. Скажи ему сейчас: возьми эту женщину на руки и неси ее подальше от греха, от беды и насмешек – он бы кинулся не раздумывая…

Глава третья. Река Собень. 15 сентября 1876 г.

1. Раков собрались ловить как-то уж больно споро, по-воровски. Демьян Васильевич даже хмыкнул:

– Будто пластуны в набег…

– А что? – сверкнул зубами Осип. – Хошь и мирная, а все же охота. Вдвоем с Никитой отыскали они на чердаке несколько рачниц. Васятка, Христом Богом умолявший взять его с собой, чтобы выслужиться, откопал где-то обрезки такого тухлого мяса, такого вонючего, что даже старая нянька Макаровна, у которой из ноздрей всегда торчал табак, вследствие этой своей страсти неспособная отличить запах уксуса от чеснока, и то зажала нос.

А Васятка приволок свою добычу в дом и ходил с ней за Осипом и Никитой, ноя:

– Ну возьмите… Ну что вам стоит… Пока сама Домна Платонна не взмолилась:

– Да возьмите вы его, весь дом провонял, как на живодерне!

Пришлось взять.

Наловить рассчитывали основательно, потому запрягли старую кобылу Ласточку и припасли пяток ведерных корзин.

Васятка как овод вился около Осипа и путался под ногами, но старался изо всех сил чем-нибудь пособить.

Осип не гнал его, изредка похлопывая по заросшему затылку или нажимая, как на кнопку, на конопатый облупленный нос. Васятка, не избалованный отцовской лаской, млел.

Осипа он обожал. Ему нравилось в этом рослом веселом и крепком казаке все. И то, как Осип ходит, чуть раскачиваясь по-кавалерийски, и как поет, и как запрягает лошадь, а уж когда казак брал в руки хищно отточенную шашку, Васяткина душа воспаряла от восторга под небеса. Да честно сказать, даже видавшие виды старики останавливались у плетня посмотреть и одобрительно кивали головами:

– Картина!

– Ну что, Василь Демьяныч! – сказал Осип хозяйскому поскребышу. – Говоришь, наловим раков-то?

– Должны! – преданно выдохнул Васятка.

– Ну раз должны, тогда конечно… – приговаривал казак, оправляя упряжь.

Настенька вынесла четырехугольную корзинку с крышкой, туго набитую снедью.

Казак перехватил поклажу и поставил в телегу.

– Ого! – сказал он. – Да тут столько, что нам и за всю ночь не съесть! Тут и раков ловить некогда…

– Управимся! – солидно сказал Васятка.

– Ну давай ты будешь раков ловить, а я припасы подъедать, – засмеялся Осип, – как раз и ладно будет.

– Настасья Демьянна, – сказал он девочке. – Айда с нами раков ловить?

Настенька густо покраснела и ничего не ответила. только на кончиках ее длиннющих темных ресниц задрожали две мелкие слезинки. Подавив вздох, она взбежала на крыльцо и, мотнув толстой косой с голубой девичьей лентой, захлопнула за собой дверь.

– Ай я не так сказал? – удивился Осип, подхватывая Васятку и сажая его на телегу.

– Да нет! – зашептал мальчишка, обнимая казака за крепкую шею. – Она вон как просилася, а мамынька не велит!

– Через чего же?

– У нее знаешь… – Васятка защекотал губами Осипово ухо с тяжелой серебряной серьгой. – У нее титьки зачали расти!

– Чего? – не понял Осип.

– Тить-ки! – по складам объяснил Васятка.

– Каки таки?!

– Бабские! Правда-правда! Я сам видал! Она теперь купается отдельно и в рубахе… Опосля стала отжиматься, а я из кустов-то и сосмотрел… Точно! Растут.

Осип хлопнул себя по бокам и захохотал.

– Что, не веришь? Не веришь? Махоньки таки, как у нас с тобой, но только на бугорках…

– «Сосмотрел»? – стонал Осип, колотя от смеха лбом в шею старой лошади. – Ну, ты пластун! Ну, разведчик…

– Да и так видать! – толковал Васятка. – Ты приглядись! Они под платишком-то торчат! Дай срок, таки вырастут, вдарит – ворота расшибет…

– Ой, не могу!.. Ой, мои батюшки… – выл Осип.

– Это вы чего? – Никита вынес пучок удочек. – Чего ты регочешь?

Васятка сделал Осипу страшные глаза – мол, молчи! Не сказывай.

– Да это мы так, промеж себя… – ответил Осип, смахивая выступившие от смеха слезы.

– Вот, братец ты мой, Василь Демьяныч, а давно ль я ее Домне Платонне мыть помогал? Бывало, воды в котле нагрею в летней-то кухне и купаем в корыте… А она улыбается, беззубая, лысая, нравится ей… А теперь, вон поди ж ты, барышня! Ну, поехали, что ли? – спросил он, разбирая вожжи и вскакивая боком на телегу.

– Васятка! – закричала из окна, высунув голову поверх занавески и бальзаминов, Домна Платонна. – Один в воду лезть не моги и от Осипа ни на шаг! Ты слышишь ай нет?! Чай божился!

– Слышу, слышу… – пробурчал мальчишка.

– Ребята! Осип! Никита!

– Да ладно вам, маманя! – отмахнулся Никита. – Уж сто раз говорено.

– Не извольте беспокоиться! Будет как кредитный билет в банке! В полной сохранности! – крикнул Осип. – Ннннууу!

Телега заскрипела, тронулась.

– В добрый час! – сказала, крестя их на дорогу, нянька Макаровна, растворявшая ворота.

– «Из-за леса, леса копий и мечей!» – запел Осип. И Никита с Васяткой подхватили, легко разбираясь по голосам:

– «Едет сотня казаков-лихачей!»

– «Аааааай, говори!» – повел низами Осип. И братья грянули во всю силу легких, так что во дворах залаяли собаки:

– «Едет сотня казаков-лихачей!»

Песня считалась новой, ее привезли казаки с «Кавказского театра», как называли затяжную и кровавую войну с непокорными горцами Кавказа, что, то затухая, то разгораясь, тянулась уже не первый десяток лет.

На завалах мы стояли как стена,

Стенка алыми цветочками цвела… —

распевали казаки, не вдумываясь в страшную точность этого поэтического образа пули, хлестнувшей в чью-то грудь в белой гимнастической рубахе, поскольку бурки и мундиры были сброшены – рукопашная…

А кто первый до засеки добежит,

Тому орден, честь и слава надлежит…

А кто не добежит? Кто рухнет оземь, наткнувшись на безжалостный свинец или на клинок горца?.. О том не думалось. С готовностью отдаваясь власти песни, парни выехали за слободу и покатили по остывающей от дневного жара дороге, покрытой невесомой черноземной пылью, под которой, как в печи под пеплом, еще таилось тепло.

Они миновали разъезд, который хоть и был сменен, но все одно торчал на прежнем месте, перекрывая дорогу. Причем все трое из разъезда приняли живейшее участие в рассуждении на тему, куда ехать, где самые рачные места. И разумеется, все трое показывали в три разные стороны.

Раколовы уже давно отъехали, а пикетчики все еще орали друг на друга, тыкая нагайками по направлениям к одним им известным обильным речным местам.

Уже темнело, и, пока они распрягали лошадь, устраивали на поднятых тележных оглоблях балаган из большого куска парусины, пала ночь. Закидывали рачницы, разводили костер из сухих ивовых корней, вымытых из-под берега труженицей Собенью, уже в темноте.

Осип зажег припасенный факел из смолья и вместе с Васяткой отправился побродить по отлогому берегу Собени – поискать еще топляка на костер, чтобы не подкидывать сухую траву, а понежиться в безделье у неторопливого огонька.

Вода в реке была уже по-осеннему холодной, и Васятка, несший факел, поджимал босые ступни, как гусь шлепая по воде. Осип же ходил босиком с удовольствием; четыре года отбухав в тяжких кавалерийских сапогах, он с наслаждением давал волю и отдых поковерканным тесной обувью ступням, отвыкшим от речной прохлады, шелка прибрежного песка и атласа глинистого дна.