*Каждый день Иокаста приходила ко мне, и мы опять и опять становились единым целым, так продолжалось долгие годы. Белые перья ее наряда пожелтели и обтрепались, павлиньи кольца, игравшие некогда желтым и синим, как бы слились воедино, смешались, стали буро-зелеными. Змеиная бахрома чалмы залоснилась, а кое-где и вовсе оторвалась. Мужчины, проходившие через Сфингион по направлению к Фивам, платили своей кровью за собственную недогадливость, за жестокость Лая и за нежные сны Иокасты. Ей снились далекие острова, из ночи в ночь повторялось одно и то же: она стоит на берегу и наблюдает за срывающимся полетом белых морских птиц – то взмывающих над водой, то камнем устремляющихся в волны, охотящихся на незаметных рыбешек. Поступь ее столь легка, что песок не скрипит под ногами и не хранит отпечаток ее босых ступней. Она ждет чего-то, но каждое утро, вспоминая приснившееся, не может объяснить себе, чего.
И внезапно я стала замечать, что реже и реже приходит ко мне Иокаста. Поначалу я ощущала лишь зудящее нетерпение, затем оно переросло в сильное беспокойство. Я поняла, что не могу более без нее обходиться. Но в то же время я знала, что не дела задерживают ее во дворце, не Лай со своей приторной, давно опротивевшей Иокасте страстью. Она спала – все дольше для нее тянулись неясные сновидения, все сильнее захватывали они ее, все меньше желания у нее оставалось пробудиться, встать, надеть поблекшее платье Сфинкс и отправиться ко мне – во имя жертвоприношения.
Не успело еще солнце подкатиться к западной окраине Фив и тронуть слоистые стены укреплений, как Эдип пожелал снова увидеть старика. Теперь он сам поклонился незнакомцу и пригласил его сесть рядом, возле окна.
– Здесь много книг, – начал старик, однако Эдип тотчас же перебил его:
– Как твое имя, старик? Уж не Тиресий ли ты, не сын ли нимфы и не тот ли, кто в юности узрел Афину обнаженной?.. Не тот ли, кого люди зовут, когда в доме меж самых скрытых и тайных камней фундамента заводится ядовитая гадюка, не тот ли знаменитый слепец и прорицатель, не тот ли, кого боги наделили великим даром соединять в своем теле и мужчину, и женщину?
– Сынами нимф в наших краях зовут подкидышей и сирот, их всех нарекают «дарами богов». Что же до Афины, то много в ранние мои годы довелось мне увидеть обнаженных женщин, но была ли среди них Афина – то мне неведомо. Я и вправду, о, царь, змеелов, но слепец лишь постольку, поскольку ношу эту черную повязку. Как и всякий другой человек, я с легкостью рассуждаю о том, что было, есть и будет, и иногда оказываюсь прав. Мне уже так много лет, что единственную возлюбленную свою ношу я в себе самом, и в этом смысле являюсь собственным любовником и братом, впрочем, думаю, каждый старик в точности повторит все, сказанное мной. В одном лишь ты не допускаешь ошибки – мое имя Тиресий, но откуда тебе оно известно – для меня великая загадка. И все же я не удивляюсь, ведь ты – победитель коварной Сфинкс, чего же мне ждать еще от тебя!
– Прошло немного времени, но ты говоришь со мной голосом другого человека, я слышу рассуждения шута, а не пророка.
– Так должно каждому говорить с тобой, Эдип. Вокруг твоего города – дым да тление, но у тебя на голове сверкает корона, твои дети сыты, а солдаты сильны и красивы. В башне ждет тебя жена. Я не смею говорить с тобой открыто, ты ежедневно поднимаешься слишком высоко – и тебя не останавливают даже боли в твоих изуродованных ногах. Но, поднимаясь, ты топчешься на месте, ты идешь вверх, оставляя под собой понятия севера и юга, что будет, когда ты ощутишь ничтожность самой высокой башни твоего дворца?
– Твои намеки туманны и потому оскорбительны, ты хитер, но ты не всеведущ, если тебе нужно золото, я одарю тебя им сверх всякой меры, но в знак уважения ко мне и к моему подарку ты должен будешь удалиться прочь из Фив.
– На что мне золото? Ведь его никто не ценит в моих краях. Я не желал тебя оскорблять, но твоя корона мешает нам разговаривать. Сними ее.
Эдип в растерянности ощупал свою макушку. Ни короны, ни платка – лишь жесткие вьющиеся волосы. Губы Тиресия приоткрылись, обнажив беззубый провал рта, и старик чудовищно, хрипло рассмеялся. Тут же появились два стражника, и Эдип снова остался в одиночестве и волнении.
В третий раз Эдип позвал Тиресия к себе ночью, когда тонкий светящийся месяц уже преодолел половину небосвода и висел над дворцом, точно изогнутая бровь. Волнение теперь полностью захватило царя, он едва сдерживался, чтобы отдать приказ своим стражникам спокойным, горделивым голосом, но грудь его точно втягивалась внутрь непонятной клокочущей пустотой, которую он ощущал на месте привычно сжимающегося, но отныне словно бы вовсе отсутствующего сердца. Старик был немедленно приведен, туника его смялась, седые волосы прилипли к разрумянившейся морщинистой щеке, видно было, что его разбудили. Глаза закрывала черная повязка.
– Я удивлен, о, царь, что в столь поздний час ты не спишь. Неужто луна не дает тебе покоя? Ее нежное тело сегодня моложе, чем когда бы то ни было, вряд ли она, будучи еще слишком слабой, могла раздражать твои глаза. Что же мучит тебя, Эдип?
– Тебе непонятны мои муки, ночь для тебя лишена таинственности, ведь перед взором слепцов равна она дню, а луна ничем не отличается от солнца, поскольку оба они невидимы таким, как ты. Но и тоска, и любовь должны быть полными загадками для Тиресия, ведь любовь к самому себе тождественна равнодушию, а тоска по самому себе напоминает смерть.
– Я мог бы прервать твою горестную речь: я знаю, зачем ты позвал меня. Сейчас, когда ты снял корону, я готов подняться с тобой в башню твоей печали: будучи равнодушным, как ты выразился, я остаюсь свободным от добрых деяний и злых, я брожу по крепостной стене, избегая стрел осаждающих и смолы осажденных, я смотрю внутрь самого себя и предупреждаю всякий женский вздох и всякую мужскую мысль. Веди меня.
эти коридоры закручены словно улитка поворачивая налево мы приближаемся к сердцевине дворца башня иокасты располагается внутри в самом центре я знал бы как попасть туда не будь я так напуган прохлада смягчает мою душу мне жаль моего провожатого мне жаль прячущихся за этими стенами мне жаль тлеющих вне их движение наше излишне замедленно эдип еле переступает мне ничего не стоит ощутить всю тяжесть и боль его ног я как отражающий кристалл я не умею быть равнодушным я умею терпеть когда мы придем я увижу царицу плывущую в лавандовом облаке завернутую в атлас и кисею и не найду в себе сил признаться будто это лишь пустой панцирь бабочка давно вылупилась и порхает над далеким морем а царь лишен того что любит более всего на свете но я поведаю ему царство его гибнет потому что много лет назад в случайной дорожной ссоре он убил собственного отца фиванского царя лая и все эти годы он почитал за свою возлюбленную собственную мать фиванскую царицу иокасту опустошенный панцирь породившая тебя женщина не трогай ее она лишь влажная могильная земля она полна любви к тебе и голода по твоему живому еще телу иокаста же подлинная ускользнула возлюбленная твоя тебе не принадлежит вытянувшаяся точно ненужная нить душа ее нашла себе иное прибежище забудь своих подданных забудь свое богатство беги беги прочь
Остановившись возле последнего, самого верхнего окна, Эдип взглянул на небо. Луны здесь видно не было, лишь легкое сияние сочилось откуда-то сверху, из-за башни, на последнем этаже которой отдыхал царь, медленно приходя в себя после мучительного подъема. Старик, шедший следом за ним, тоже остановился и повернулся к окну, то ли пытаясь различить тихие ночные запахи, струящиеся сквозь решетку в башню, то ли и вправду наслаждаясь слабыми лучами, живущими в каждом камне, каждом дереве и в самом дымном воздухе города. Чуть поодаль, на одну ступень ниже царя и Тиресия, замер раб, бледные пальцы его сжимали остроконечный факел, шипевший и коптивший при каждом вздохе ночи. Эдип обернулся. Тени подпрыгивали и раздувались, послушные огненным всполохам. Одна из них, изломанная лестницей, но самая длинная, принадлежала рабу. Она скользила вниз, в темноту, откуда все трое только что поднялись, другая – самого Эдипа – была короткой и коренастой, она распласталась на стене, оконный проем прожег у нее правое плечо, отчего тень казалась странно повернутой, слегка согнутой, тенью горбуна. Третьей тени не было.
