Однако у писательства была еще одна едва уловимая польза, которую Вирджиния обнаружила, когда вместе с Джорджем Даквортом попала в лондонское общество. Вечера, танцы, светские рауты, на которых настаивал Джордж, – все это представляло собой испытание, которое навязывали Вирджинии, но сколько бы ни «морщилась», она «подчинялась», вечно чувствуя себя «аутсайдером». И все же у нее был «добрый друг», писала она в 1940 году, «добрый друг, который все еще со мной, поддерживал меня, – это ощущение зрелища; отдельное от остальных чувство, будто я вижу то, что пригодится мне позже; даже стоя там, я могла подбирать слова для сцены»18. Пока у нее была возможность оставаться наедине с пером и бумагой, она могла пережить терзания, ужас и унижение. Вирджиния всегда оставалась наблюдательной и превращала свои наблюдения материал для художественной прозы. Слова являлись ее защитой от всего, что причиняло боль.
Эти эстетические преобразования, начавшиеся по меньшей мере в 1907 году, по-видимому, стали глубочайшим и наиболее настойчивым мотивом для творчества. Действительно, если взглянуть на все ее творчество Вирджинии за пятьдесят девять лет, можно обнаружить, что периоды наибольшего стресса являлись одновременно и периодами наибольшей продуктивности. Чем сильнее становилась боль, тем выше Вирджиния взмывала в воздушные просторы воображения. То, что она написала в романе «На маяк» о художнице Лили Бриско, Вирджиния могла бы сказать и о самой себе, – что «кисть (или перо) – единственно надежная вещь в мире раздоров, разрушения, хаоса». И божественная сила, которую она ощущала как писательница, прекрасно воплощена в другом отрывке из этого романа, когда Нэнси Рэмзи склонилась над заводью: «Замечтавшись, она преображала заводь в бескрайное море, пескарей превращала в акул и китов и, держа ладонь против солнца, окутывала тучами весь свой крошечный мир, как сам Господь Бог…»19.
Однако этому образу противостоял куда более мрачный и в то же время стойкий образ тщетности и беспомощности. Она пронесла его с собой через всю жизнь. Его можно найти в заметках к черновикам «Пойнц-холла»: «Разве я не обременена? Последний маленький ослик в длинном караване, пересекающем пустыню? Нагруженный тюками, туго перевязанными ремешками? Моими воспоминаниями, моей ношей. Тем, что прошлое возложило на мою спину; мол, маленький ослик, встань на колени. Наполни свои корзины. А потом поднимись, ослик, и иди своей дорогой, обремененный мусором, имуществом, пылью и драгоценностями, пока на пятках не натрутся мозоли, а копыта не треснут… Таково было бремя, возложенное на меня при рождении…?»
Все, что писала Вирджиния, содержало этот контраст между «Господом Богом» и неким эквивалентом беспомощного «маленького ослика». Это отражало ее восприятие мира как разрозненного и конфликтного, «то и дело готового накинуться из-за угла»20. Это был разделенный на части, противоречивый мир Лесли и Джулии Стивен на Гайд-Парк-Гейт 22, который маленькая Вирджиния никак не могла свести воедино. И в каждом своем романе она пыталась соединить «бесконечные диссонансы», обнаруженные в процессе знакомства с этим миром.
В мае 1925 года, когда ей впервые пришла в голову идея автобиографического романа «На маяк», она увидела, что «в центре будет отец, сидящий в лодке и декламирующий “поодиночке гибнем мы в клубящихся пучинах тьмы”»2122. Но получилось иначе: законченная работа стала лирической записью воспоминаний о детстве, – ведь еще в 1906 году она заметила, что «детские воспоминания… остаются яркими». Не в корнуолльском ли дневнике за 1905 год Вирджиния нашла свое детство, сохранившееся в почти первозданном виде? Облекая в поэтическую форму прозаические переживания, страхи и гнев ранних лет, она сумела преодолеть разрыв между фактами и чувствами и познала солипсическую силу художника, воссоздав на свой лад тот мир детства, полный бессилия и пассивности.
Роман «Годы» тоже представляет собой хронику семьи Стивен, но в нем Вирджиния применила другой метод. Персонажи воспринимаются и описываются взрослым человеком. Сменив детский взгляд, использованный в романе «На маяк», на более «объективный», Вирджиния обнаружила, что приводит биографические, а не эстетические факты, то есть документирует, а не объясняет, и в этой документации лирическая беглость уступила место фактологической грубости. Реальность стала слишком сильна. Реальное, скрытое за видимостью», с точки зрения взрослого человека, предстало перед ней непреложным и уродливым фактом, а ее «объяснения» ничуть не «притупили силу ударов кувалдой». Прежде всего, она увидела слишком много себя в жертвенном характере Элинор Парджитер, которая «должно быть, была молола, почти девочка; и эта девочка умерла, исчезла. И голуби пели реквием по ее прошлому; по одной из версий ее личности; по одному из миллионов людей, которые шли, которые страдали, которые так много думали»23.
Пожертвовав дочерью ради собственных нужд, отец Элинор Парджитер совершил непростительное преступление; должно быть, Вирджиния, будучи уже в зрелом возрасте, поняла, что Лесли Стивен тоже пожертвовал ею и ошибся, и не был прощен. Невыносимое осознание.
Правда, которую с горечью обнаружила Вирджиния, заключалась в том, что биографические факты не смешивались с эстетическими. Сочиняя, она добиралась до истины – до «реального, скрытой за видимым», – то есть делала это с помощью слов и на своих условиях; цельность, которой она достигала, принадлежала лишь ей. В этом, видимо, и заключалась суть трудностей, которые, вероятно, возникали у Вирджинии во время написания этих дневников и сохранялись до конца жизни.
«Ничто не реально, пока я не запишу это, – написала она в 1937 году, спустя 12 дней после смерти Джулиана. – Сейчас я уже знаю, какой странный эффект оказывает Время: оно не уничтожает людей – например, я все еще думаю, возможно, более полно, чем раньше… о Тоби, – но отбрасывает реальное личное взаимодействие»24. 8 марта 1941 года в предпоследней дневниковой записи Вирджиния пишет: «Пикша и сосиски. Думаю, это и правда вызывает определенные образы, когда пишешь о сосисках и пикше» [см. ВВ-Д-V].
Возможно ли было в тот момент, за 20 дней до смерти, отличить автора от его текста? Они как будто стали неотличимы друг от друга. Единственным реальным ей казался только тот мир, который она создала сама. По какой-то странной причине душевное состояние Вирджинии в эти последние дни ее жизни было очень близко к состоянию ее «семи несчастливых лет». И достаточно взглянуть на последнюю страницу ее дневника за 1903 год, чтобы обнаружить строки, которые сегодня кажутся удивительно похожими на отрывок, который она напишет почти 40 лет спустя. Вот эти строки 1903 года: «Октябрь приносит работу и удовольствие, поднимая занавес над тем конкретным актом нашей драмы, которая разыгрывается в Лондоне. Актеры могут меняться, равно как и роли, но одинаковость сцены придает определенную целостность целому и в немалой степени влияет на нашу жизнь».
А эти строки написаны в 1940 году, в самом конце «Пойнц-холла»: «Это был первый акт новой пьесы. Но кто написал пьесу? В чем ее смысл? И кто заставил их играть свои роли?».
Высказанное ранее превратилось в вопросы без ответа. Но что оно означает и к чему ведет, мы не знаем. Занавес непостижимости опущен. Известно лишь, что ученичество Вирджинии Стивен началось в 1897 году и частично завершилось в последние дни 1904 года. Деньги, которые она зарабатывала как журналистка с 1905 года и которые заработает позже, как романистка, обеспечили ей желанные свободу и независимость. Писательство дало ей личность и власть, в которых она нуждалась. И эти ранние дневники знаменуют собой начало.
