…Наутро я проснулся в терновнике, как Моисей. В терновнике, как Моисей, и в верблюжьей колючке – как верблюд. Терновник был не вокруг меня – он свил себе гнездо в самом моем сердце. По утрам совесть терзает меня подобно терновнику, а тщета всего сущего уязвляет, подобно колючке. По утрам все цитадели мои взяты, и все бастионы – разрушены. «Для того ли, – думаю я в эти мгновения, – для того ли я ложился спать, чтобы наутро проснуться как ни в чем ни бывало?»

И вот тернии и колючки окружали мою бессмертную душу, и окровавленная душа моя страдала. Я даже не мог повернуться на бок, потому что колючки тут же впивались в меня, и не давали покоя. Но я не сдался, а, ожесточив свое сердце, досыпал уже на спине.

В семь часов загрохотали двери на первом этаже, как будто в них грянули все демоны ада. На самом же деле это были не демоны, а всего лишь работники СМУ, которое я охранял, пришли на службу. Они так били в двери, как будто хотели разбудить слона. Не сомневаюсь, что они бы его разбудили, да только пришли не по адресу – им надо было в зоопарк или, по крайней мере, – в театр Дурова. «Идите в цирк! – хотел им крикнуть я. – В цирк, неистовые клоуны, там ваш грохот оценят по достоинству!» Но даже и это было выше моих сил, и я только плотнее закутался в свой матрас.

Между тем собравшаяся внизу толпа бушевала все страшнее. Со времен римских императоров, прославившихся своими тогами и блудливыми женами, толпа ничуть не изменилась, а если и изменилась, то только к худшему. Помимо хлеба и зрелищ она требовала теперь еще и работы. И это, на мой взгляд, прямое доказательство того, что человечество окончательно сошло с и так небогатого своего ума. Теперь весь мир, по мнению толпы, существовал только для того, чтобы удовлетворять ее противоестественное стремление к труду.

Прошло несколько минут. Грохот становился все ужаснее.

Я стал даже подумывать, не спуститься ли вниз и не открыть ли двери этим бесноватым. Но это значило бы позволить плоти восторжествовать над духом, чего я, конечно, допустить не мог. И потому дух, скрепя сердце, продолжал мужественно лежать на своем диванчике, в то время как плоть по-прежнему бесновалась на улице.

Довольно скоро под ударами толпы двери начали трещать и я, наконец, опасаясь самого худшего, вынужден был встать с дивана. Быстро сбежав по лестнице, я подошел к двери, припертой изнутри заботливым бревном, и прислушался.

На улице рокотала неуправляемая народная стихия. Из общего нестройного гула иногда вырывались упорядоченные предложения – по преимуществу матерные. Секунду постояв у двери, я выдернул бревно, повернулся и со всей доступной мне скоростью кинулся прочь. Стихия ворвалась в образовавшуюся брешь, взвихрилась и хлынула за мной. Беспорядочно топая и бранясь мужскими, женскими и старушечьими голосами, толпа стала растекаться по комнатам и по этажам. Но я уже был в безопасности, в своей сторожевой комнатке и, бросившись на диван, окопался в собственном матрасе. Я решил доспать свое рабочее время во что бы то ни стало, но тут вдруг загрохотали уже прямо в мою дверь. Я поднялся, полный самых нехороших предчувствий. Дурные предзнаменования в виде угрожающих криков во множестве доносились до меня снаружи.

За дверью, когда я ее открыл, стоял заместитель начальника СМУ. Был он толст, как Гаргантюа, и вид имел самый важный. Глубокие маразмы избороздили его лицо вдоль и поперек, усы торчали. Остекленевшие глаза глядели прямо перед собой, никуда не сворачивая.

Некоторое время мы молча рассматривали друг друга. Он не выдержал первым.

– Идите за мной, – сказал он дурным басом.

Мы прошли по коридору и остановились у какой-то открытой двери. Не так открытой, впрочем, как взломанной.

– Что это такое? – спросил он меня, указывая на дверь.

Вопрос был явно провокационный, поэтому я на всякий случай взял качаловскую паузу. Однако он качаловскую паузу выдержать не смог и как шизофреник, сам стал отвечать на свои же вопросы.

– Это дверь, – сказал он сам себе. – А почему она в таком состоянии?

И он снова посмотрел на меня.

– Вот именно – почему? – повторил я, делая вид, что и меня эта тема тоже очень интересует.

Он ужасно обрадовался, что я наконец заговорил и дальше продолжал уже просто в режиме автопилота.

– Эта дверь, – сказал он, – сломана. Она сломана и из кабинета вынесены разные ценные вещи.

– Постойте, – сказал я, начиная волноваться, – какие еще ценные вещи? Там не было никаких ценных вещей.

– Откуда вы знаете? – сказал он. – Вы что, там были?

Я понял, что совершил страшную ошибку. И стал оправдываться.

– Вовсе не обязательно видеть что-то, чтобы догадываться. Так, Колумб никогда не видел Америки, но догадывался, что она существует и потому открыл ее. Апостол Павел также лично никогда не видел Бога, но научным путем догадался о его существовании и прославился в веках.

– Стыдно, – сказал он с укоризной, – стыдно сваливать свою вину на какого-то там апостола Павла. Павел тут не при чем – тут другие апостолы руку приложили. И они за это ответят. А вы уволены.

Я молча повернулся и пошел к себе в сторожку.

Я лег на диван, накрылся матрасом, но спать уже не хотелось. Этот чертов заместитель со своими дверьми испортил мне весь сон. Тогда я собрал свои пожитки и вышел на улицу. Утро встретило меня мокрым асфальтом и чистым до звона в ушах воздухом. Не говоря худого слова, я двинулся в сторону Лубянки.

Я шел, и все вспоминал с горечью, что изгнан за чужие преступления и уж больше не работаю сторожем в СМУ-22. Все значение произошедшего мне еще предстояло осмыслить, а пока можно было сказать без сомнения, что это как минимум катастрофа. Дело в том, что работа сторожем давала мне средства к существованию. Лишаясь работы, я лишался средств, и, соответственно, существования, что совсем не входило в мои планы. Я уже привык существовать – к хорошему привыкаешь быстро – и мне было бы неприятно исчезнуть с лица земли, словно Атлантида, не оставив по себе каких-то явных следов моей материальной культуры. Если бы я исчез прямо сейчас, археологам в далеком будущем пришлось бы поломать себе голову, пытаясь установить, существовал ли я на самом деле или был просто легендой. С каждой секундой мысль о моем неизбежном исчезновении все глубже внедрялась в мое сознание, и мне становилось все страшнее.

В беспамятстве и тоске я дошел до журнала «Знамя» и стал биться в его стеклянные двери, как подстреленная бабочка.

Надо сказать, что в журнале «Знамя» работали разные люди – в основном все мои хорошие знакомые. Я стоял у закрытых дверей и жаждал поддержки и утешения, но внутри здания все было темно, пусто и мрачно, как до сотворения мира.

«Надо же, – подумал я, – хоть бы один человек был на работе!»

Вот что значит богема.

Я еще немного постучался у двери, надеясь, что у кого-нибудь проснется совесть и мне наконец откроют, но все было тихо. Коллектив журнала «Знамя» в полном составе игнорировал свои рабочие обязанности. Я подумал, что об этом неплохо было бы донести куда-нибудь – в министерство труда, что ли, или в ФСБ. Раньше с этим было гораздо проще. Инстанций, в которые можно донести, было очень много. Собственно, донести можно было в любую инстанцию, даже в пункт приема стеклопосуды, а там бы уже переправили по адресу. Странно даже подумать, что существовали такие люди, которые занимались только доносами и им за это еще и платили. Вот это последнее совершенно непонятно. Ведь это так само собой разумеется, так в духе нашей цивилизации – донести на ближнего, за что же тут еще платить? Если так пойдет дальше, деньги станут требовать за каждое естественное отправление организма.

А между тем донести, безусловно, куда-то требовалось. Ведь если все начнут работать, как журнал «Знамя», то развалят не только великую русскую литературу, но и великую русскую экономику. Счастье еще, что работники литературного фронта не занимаются развалом экономики. Их прямое дело – мораль и нравственность, а тут, в общем-то, уже и разваливать нечего.