Как бы то ни было, совершенно очевидно, что побежденная, или, как любят говорить другие, «освобожденная» Италия окончательно скатилась на самый сомнительный путь, причем под влиянием склонностей, гордиться которыми нет никаких оснований.

Так, сегодня начали говорить о фашистском периоде как о некоем «отклонении», как если бы «постоянной» итальянской истории была ее антитрадиционная направленность, а в фашизме не существовало идей, которые родились задолго до появления самого фашизма и проявлялись в различных европейских странах. Эти идеи, которые сегодня обоснованно и необоснованно клеймят как «фашистские», при условии возникновения надлежащей атмосферы и соответствующей внутренней склонности, несомненно, еще не раз проявятся в истории. Пусть пресловутое «Сопротивление» отстаивает за собой славу «нового Рисорджименто», пусть против преданного в 1943 г. — почти также как и в 1915 г. — союзника вновь откапывают антигерманский миф, как встарь клеймя «немецкими захватчиками» (что сегодня стало чуть ли не юридической формулировкой), мы уверены, что эти идеи непременно восторжествуют вновь, в новой и более адекватной форме. Однако именно поскольку пока торжествует антитрадиционная точка зрения, необходимо решительно покончить со всеми этими предрассудками «отечественной истории» и попытаться более вдумчиво и объективно — пока еще возможно — подойти к проблеме выбора традиций. Как уже было сказано, вначале для этого следует отказаться от националистического тщеславия. Действительно, если руководствоваться чисто количественным и историцистским подходом, который — после римского периода и его преемников гибеллинов — по роковому стечению обстоятельств возобладал в итальянской истории, мы окажемся в невыгодном положении. Перевес получат скорее те течения, пределом мечтаний которых является вступление демократической Италии, окончательно утратившей восприимчивость ко всякому высшему идеалу власти, иерархии и аристократии, в лагерь демократических держав, ныне соперничающих с крайними силами разрушения — с коммунистическим блоком.

Как известно, милитаризм вызывает сильнейшую неприязнь у современных демократов, чьим излюбленным лозунгом стала борьба против него наряду с лицемерным пацифизмом и желанием узаконить «справедливую войну», понимаемую исключительно как международную полицейскую операцию против «агрессора». Во время первой и второй мировых войн основным объектом их нападок был так называемый «прусский милитаризм», ставший своего рода прототипом этого осуждаемого явления. Мы сталкиваемся здесь с характерным противопоставлением, которое разводит по разные стороны не столько две воюющие страны, сколько две различные концепции жизни и государства, и, в более широком смысле, два принципиально рознящихся и непримиримых типа цивилизации и общества. С конкретной исторической точки зрения это противоречие отражается в различиях между концепцией, свойственной германо-прусской традиции, и той, которая, возобладав поначалу в Англии, затем переместилась в Америку и, в целом, стала господствующей во всех демократических странах, что тесно связано с преобладанием в них экономических и рыночных ценностей и общей капиталистической направленностью. Между тем прусско-германская традиция, как мы уже говорили, ведет свое происхождение от древнего Ордена Тевтонских Рыцарей, основанного на аскетических и воинских ценностях.

По сути дела указанное противостояние связано с местом и значением, которое в данном обществе и государстве отводится воинскому элементу по сравнению с буржуазным. Согласно современной демократической концепции (каковая, как было сказано, впервые восторжествовала в Англии, прародительнице торгашества), первичным элементом общества является буржуазный тип, а идеалом — мирная жизнь буржуа, озабоченного преимущественно физической безопасностью, материальным достатком и процветанием, а также «развитием культуры и искусства», служащих декоративным довеском, позволяющим сделать жизнь еще приятнее. Согласно этим воззрениям, государством в принципе должны управлять «гражданские» лица или, если угодно, «средний класс». Именно его представители «делают» политику и, несколько перефразируя хорошо известное выражение Клаузевица, прибегают к силе оружия, когда другие политические средства (на международном уровне) оказываются исчерпанными. При подобном подходе военный и, в более широком смысле, воинский элемент играет подчиненную роль, становится простым орудием, не обладает весом и влиянием в общественной жизни. Даже если за военными и признается наличие особой этики, ее применение в обыденной жизни нации считается нежелательным. По сути эти воззрения тесно связаны с либерально-гуманистской убежденностью в том, что истинная цивилизация не имеет ничего общего с печальной необходимостью и «бесполезным кровопролитием», кои представляет собой война. По их мнению, основу цивилизации составляют не воинские доблести, но «гражданские» и «общественные» заслуги в области «мышления», наук и искусства, тогда как все, связанное с войной и воинственностью, сводится к грубой силе, чему-то чисто материалистическому и бездуховному.

Однако подобные рассуждения допустимы лишь по отношению к понятию «солдат», но не к военному или воинскому сословию. Действительно, слово «солдат» по происхождению означает того, кто занимается военным делом за деньги (тот же корень имеет и слово «вербовка»[61]); так называли наемников, которых нанимали за деньги города для защиты или нападения, поскольку сами горожане не воевали, а занимались своими частными делами.[62] Совершенно противоположен «солдату» тип воина, принадлежащего к феодальной аристократии как сословию, бывшему основным ядром соответствующего общественного устройства, никак не подчиненному сословию буржуазному; напротив, последнее подчинялось первому, занимая зависимое, а не господствующее положение, в отличие от тех, кто имел право на оружие.

Несмотря на обязательную воинскую повинность и создание регулярных армий, при современной демократии военному тем или иным образом приходится исполнять роль «солдата». Как было сказано, демократическое мышление склонно четко отделять воинские добродетели от гражданских, причем предпочтение отдается последним и именно они считаются образцом жизнеустройства. Согласно новейшей идеологической формулировке, армия может использоваться исключительно в качестве международных полицейских сил для защиты «мира», призванных обеспечивать безмятежную жизнь богатых стран. В других случаях, несмотря на идейное прикрытие, повторяется то же, что происходило во времена Индийской компании и других предприятий подобного рода, когда вооруженные силы использовались современными демократиями для установления или сохранения экономической гегемонии, расширения рынков сбыта и сырьевой базы, а также в целях создания новых возможностей для капиталовложений и увеличения прибыли. Конечно, сегодня никто в открытую не говорит о наемниках, предпочитая использовать красивые слова и взывать к идеям патриотизма, прогресса и цивилизации, но в действительности это ничуть не меняет ситуации: мы по прежнему имеем «солдата», служащего интересам «буржуа» в его особой функции торгаша или, в более широком смысле, особого социального типа, преобладающего в нынешней капиталистической цивилизации.

В частности, для демократической концепции совершенно неприемлема возможность организации политического класса по военному образцу; это считают худшим из зол, наивысшим проявлением «милитаризма». Лишь буржуазные политиканы, как представители чисто количественного большинства, могут управлять общественными делами, однако общеизвестно, как часто этот правящий класс оказывается в руках экономических, финансовых или промышленных групп.

Этой идейной концепции противостоит истина, отстаиваемая теми, кто признает высшее право за воинским мировоззрением со свойственными ему духовностью, ценностями и этикой. Наиболее ярко это мировоззрение проявляется в области, непосредственно связанной с военным делом и воинским мастерством, однако оно не ограничивается ею и не сводится исключительно к ней; оно может выражаться также в других формах и других областях, задавая общий тон совершенно особому типу общественно-политического устройства. В этом случае «милитаристские» ценности сближаются с собственно воинскими; их слияние с этическими и политическими ценностями расценивается как желательное, в результате чего государство обретает исключительно прочную основу. В подобном государстве нет места ни буржуазной и антиполитической по сути концепции «духа», ни буржуазно-гуманистическому идеалу так называемых «культуры» и «прогресса». Напротив, интересы буржуазии и буржуазный дух строго ограничиваются соответственно тому месту, которое им надлежит занимать в общей сложносоставной иерархии государственного устройства. Разумеется, это не означает, что военные как таковые должны управлять общественными делами — за исключением чрезвычайных ситуаций (как это было сравнительно недавно в Испании, Греции, Турции, где единственным способом остановить наступление подрывных сил стало введение «военной диктатуры»). Речь в данном случае идет о признании за воинскими добродетелями, порядками и чувствами высшего достоинства по сравнению с соответствующими буржуазными. Стоит добавить, что под этим имеется в виду не «казарменный идеал», то есть перевод всего и вся на «казарменное положение» (одна из характерных черт тоталитаризма), что равнозначно утрате гибкости, механическому и тупому «наведению дисциплины». Любовь к иерархии, умение повелевать и подчиняться, храбрость, чувство чести и верности, особые формы активной безличности (способные перерасти в готовность к самопожертвованию даже в тех ситуациях, когда подвиг остается безымянным), ясные и открытые отношения между людьми, между товарищами, между командиром и подчиненным — вот живые и характерные ценности, за которыми указанная концепция признает преимущественное право. Эти ценности были господствующими и в так называемом «мужском союзе». Наконец, повторим, что в данной системе ценностей все относящееся непосредственно к армейской сфере и войне составляет лишь одну из частных областей.