— Кто ты?

Воин не удивился, не укорил мальчика.

— Я — Финн, — просто ответил он.

— Это… твое имя?

— Имя? Что тебе до имен здесь, где нет ни времени, ни пространства, где время и пространство бесконечны?

Мальчик задумался; сидящий молчал, словно ждал новых вопросов.

— Почему эти люди спят? — спросил мальчик.

— Они ждут.

— А ты?

— А я — Финн, я ведь уже сказал тебе.

Мальчик помолчал, потом вдруг спросил — неожиданно для себя самого:

— А кто я?

Сидящий у рулевого весла чуть улыбнулся, посмотрел на море, долго взглянул на мальчика.

— Ох… — мальчик вскинул было брови, словно что-то неожиданно пришло ему в голову, потом задумался. — Я понял, понял, кто ты! Ты — Финн МакКул из старых ирландских легенд! Когда тетка Эния рассказывала о тебе, я всегда верил, что ты не погиб, а ушел в священные Яблоневые Земли…

Старый воин рассмеялся — открыто и радостно:

— Я не из легенд, о Мальчик, чья судьба — БЫТЬ. Я — как и ты — суть Мира. Я — точка, вокруг которой есть Мир. Я — та протока, по которой Сила течет от богов к людям. Я — свидетель той Силы, которая заставляет Мир быть.

Мальчик помолчал; заговорил — неожиданно серьезно:

— Я помню, Финн, тетка говорила, что ты собрал вокруг себя Людей, которые делали Мир: воинов-магов и магов-воинов. Я.… я еще маленький, но я клянусь: я снова соберу их, когда вырасту; и они сядут за один Стол, и Стол этот будет круглым, ибо…

— Да, мой Мальчик.

— Но…

— Но придет время, и ты уйдешь по Тропе Предела.

— А дальше?..

— Дальше? Дальше придет следующий Истинный… Но это совсем не для разговора сейчас. Нам пора расстаться, мой Мальчик.

Мальчик вздохнул; потом вдруг улыбнулся:

— До встречи, Финн…

— До встречи, Красный Дракон.

СКАЗКА О СТАРЫХ ПАРОХОДАХ

1

Пароход оказался старше, чем я думал, и значительно лучше. Он был просто замечательный.

Собственно говоря, не был он, конечно, пароходом в полном смысле этого слова — стоял на нем нормальный судовой дизель, работающий на банальной соляре. Но никакого значения это не имело.

Называть все моторные суда «пароходами» приучили меня в Севастополе, где я, окончив Университет, работал несколько лет на океанографических судах. Впрочем, забредший в севастопольскую бухту белоснежный пассажирский лайнер именовался теплоходом легко и свободно. Но уже впервые поднявшись на палубу первого своего гидрографа — местами обшарпанного, с пятнами темного корабельного сурика там, где облетела краска, — я сразу почувствовал, что обозвать его «теплоходом» язык у меня не повернется. Судно, корабль, «борт» — как угодно, но только не чистенькое и самодовольное «теплоход». А потом оказалось, что все, начиная с кэпа и заканчивая помощником кока, называли судно по старинке, тепло и ласково — пароход.

Из Севастополя, вдоволь наплававшись по теплым южным морям, попал я в долгую командировку на север — на съемку низовьев и устья затерянной в лесах и болотах реки Кичуги. Новые коллеги, с коими я познакомился еще в Москве, сразу предупредили, что плавсредство нас ожидает «не то что в ЮжМорГео или в севастопольском институте»… Я живо представил себе разваливающийся на ходу рабочий катер, на каком ходил однажды во время студенческой практики. На деле же все оказалось совсем не так.

Судно, на котором мне предстояло проработать некий неопределенный срок, я увидел, когда мы добрались, наконец, до базы в полусотне километров от устья Кичуги. Это, несомненно, был самый настоящий «пароход», не катер. Пусть и древний, как сама гидрография, плавучей рухлядью он не казался. Сразу подумалось, что где-то я его уже видел; вернее — я не подумал об этом, но — как-то почувствовал.

По хлипким сходням вместе со мной на борт поднялся начальник партии, чтобы познакомить с капитаном. Тот скрывался где-то в железных недрах парохода — «в машине», — и начальник мой покинул меня, чтобы вытащить капитана на свет божий.

Я остался на палубе. Прошел на корму, облокотился на перила и стал смотреть на темную воду Кичуги.

Перила! Вот тут-то и пробило меня воспоминание.

Конечно, этот пароход я видел впервые. Но зато я хорошо знал его брата-близнеца. Полные обводы; прямоугольная, похожая на домик с плоской крышей, рубка; плавно закругленная корма, какую не часто увидишь на современных судах этого типа, завершающихся резким обрывом транца. И перила на корме — обыкновенные деревянные перила на стойках вдоль бортов — вместо привычных тросовых ограждений или фальшборта^[14].

С близнецом этого патриарха северной гидрографии я познакомился в детстве. Назывался он, кажется, «Сергей Есенин», и лежал, полузатопленный, у берега Клязьмы, неподалеку от дебаркадера речной пристани. Когда-то он возил по реке немногочисленных пассажиров, а когда оказался слишком стар, очутился на теперешнем своем месте.

С берега, оттуда, где кончалась пробитая мальчишками в густом ивняке тропинка, на задранный над водой ют пароходика была перекинута доска. Перейдя по ней на борт отслужившего свое судна, можно было, облокотясь на эти самые перила, смотреть на воду и радоваться, ощущая под ногами настоящую палубу настоящего, пусть и не морского, судна. Появлялось ощущение — я помнил его очень четко, — что вот-вот случится что-то такое…

Предавшись воспоминаниям, я не заметил, как появился начальник с моим новым капитаном.

2

Работа мне понравилась. Впрочем, в поле — будь то в море или на суше — в поле собственно работа по специальности настолько сливается с бытом, с отношениями с коллегами, а «рабочие» мысли — с «нерабочим» ощущением близости окружающей тебя природы, что разделить впечатления от всего этого бывает непросто. Здесь, на Кичуге, все было как-то спокойно, негромко, неброско — не вспыхивали под бортом светящиеся медузы, не отражался в черной воде невероятно яркий южный Млечный Путь, и штормовой ветер не бросал на фальшборт изумрудные валы, увенчанные шапками белой пены. Но уже спустя месяц я поймал себя на том, что думаю, как буду потом скучать по здешним темным лесам, и серым рекам, и ручьям, звенящим по камням и замшелым стволам поваленных деревьев. И, конечно, — по старому пароходу…

…Начальника партии мы видели нечасто. Большую часть времени он проводил либо на базе у наших сухопутных коллег-геологов, либо — в далеком районном центре, откуда прилетал за ним геологический «борт» — вертолет. Приехавшие со мной москвичи появлялись на пароходе редко, только чтобы набрать полные ящики донных проб и потом неделю копаться с ними на берегу. Так что на пароходе я неожиданно оказался почти суперкарго, то есть лицом, не подчиненным никому, кроме себя самого, производственной необходимости и капитана — в случае опасности для судна.

С капитаном, сухоньким крепким стариком, мы быстро нашли общий язык. Мы бороздили воды Кичуги от базы и до устья, заходя в небольшие ее притоки, и иногда не возвращаясь на базу на ночь. Такие ночи были особенно хороши; вся команда парохода — мы с кэпом да двое пожилых матросов — собиралась в маленькой кают-компании, кэп доставал припрятанную поллитровку, а я — флягу спирта; неторопливо опускалась за иллюминаторами в медной оправе ветреная северная ночь, и был бесконечный чай и долгие разговоры…

А в один из наших рейдов, уже порядком изучив низовья Кичуги, я вдруг обнаружил неизвестную мне до тех пор протоку.

Был день, обычно-прохладный, с обычными полуденными тучками. Мы шли вдоль правого берега. Я стоял в рубке возле кэпа и привычно посматривал вперед, на темную ленту реки и высокую стену дремучего леса по берегу. Какое- то странно кривое дерево задержало на мгновение мой взгляд, и тогда я увидел устье этой протоки.