В последнем слове подсудимый еще раз признался в краже сливочного масла и сказал, что просит наказать его в соответствии с законом. «Таков закон», – несколько раз обреченно повторил Федореев.

– Дело направляется на дополнительное расследование, – объявил судья Павел Сергеевич.

Прокурор был доволен. Впрочем, адвокат тоже. Какая ей разница, каким образом будет прекращено дело ее клиента? И теперь только судье оставалось мучиться вопросом – почему? Павел с еле скрываемым раздражением смотрел, как в обратной последовательности одевалась адвокат – сняла парик, надела шапку, потом шарф и пальто.

Почему он не нашел в себе мужества сделать так, как решил утром? Пожалел прокурора? Разозлился на адвоката? А может быть, на жену? Но при чем здесь все они и при чем тут Федореев? Федорееву совершенно все равно. Котомка, собранная в тюрьму, ему не пригодилась, и это для него уже хорошо. Почему плохо ему, Павлу Сергеевичу?

Сегодня он не будет торопиться домой, а станет колесить по вечернему городу, ни о чем не думая – ни о жене, ни о прокуроре, ни об адвокате. Он будет думать о Федорееве. И о себе. О том, как смалодушничал. А собственно, что произошло? Кому стало хуже от того, что он отправил дело на доследование, а не вынес оправдательный приговор? Никому. Павел убеждал себя, но понимал, что хуже стало ему.

Прояви он принципиальность, как бы красиво он сейчас выглядел в собственных глазах – уверенным, достойным…

В обед позвонил Борис. Боря – божий человек, но матерился безбожно. Он спросил, как у Павла с женой, не поругались? Это значит, что он хочет в гости. Сегодня Борис хочет зайти к ним выпить коньяку. Его мать, долго болевшая, все-таки умерла, сегодня девять дней. Тридцать лет назад их случайное знакомство переросло в дружбу. Потом Борис пропал лет на пятнадцать и недавно объявился снова. За эти годы приобщился к сектантам, немного покрутился возле евангелистов. В церковь не ходит, что-то сковывает его там. Ничто не предвещало такой набожности Бориса. Всегда был весел, с девчонками знакомился запросто. Мог на раз уболтать любую. Все эти пятнадцать лет Борис жил в глухом таежном селе. Он говорит, что в этом селе прошло его детство. Прошлой зимой Павел ездил к нему вместе с женой. Машину заморозил, кое-как завели. Снятый с авто аккумулятор не зарядился – уже с трех часов дня и до самого утра свет в селе отключают. Это потому, что перестает работать дизель-генератор. Экономят соляру, ее редко завозят. Павел гостил у Бориса две ночи. И поскольку в первую ночь заморозили «скайлайн», во вторую не спали. Завели под вечер и всю ночь прогревали, чтобы уехать домой. Бензина осталось километров на двадцать, как раз до ближайшей заправки. Во вторую ночь вдруг загорелся свет. «Надо же, свет включили. Наверно, кто-то помер», – глубокомысленно заключил Борис. Двигатель они прогревали через каждые два часа, поочередно давая друг другу время на сон. Как-никак, а минус тридцать пять это тебе не шутки…

– Боря, позвони Наташе, если хочешь прийти. Ты же знаешь ее. Я не против.

Борис что-то буркнул в трубку. Павел понял, что звонить Наташе он не будет. Значит, тем более домой можно не спешить.

После обеда день прошел спокойно, ничего другого у него на рассмотрении не было. Он отдал секретарю подшить дело, приготовил документы на завтра. Закончив рабочий день, еще долго сидел в кабинете. Уже поздно вышел, споткнулся на крыльце. Скользко. Прогрел авто, осторожно тронулся – гололед.

Двадцать один час. Улицы почти опустели, он может спокойно прокатиться под мерцающим светом городских фонарей. Павел поймал себя на мысли, что бессознательно считает их. Он вывернул на проспект и поехал вдоль набережной. «А слабо научиться успокаивать жену, чтобы не накручивать цифры на спидометре?»

Почему не оставил ее тогда, шесть лет назад? Ведь уже ушел от нее к Оксане. Оксана любила его. Он тоже увлекся ею, но и забыть жену никак не мог. Оксана сказала ему, что он «недоушел». Она была права. От жалости к Наташе у него сжималось сердце. Он физически ощущал, как оно превращалось в маленький плотный комок при одной мысли, что ее придется оставить. Но перед тем, как от нее уйти, Павел стал приставать к ней, чтобы усыновить ребенка, мальчика. Он уже был в Доме ребенка. Ему понравился мальчик лет трех, белобрысый маленький мальчик. Надо было пройти медкомиссию. Ведь родить Наташа уже не может. Ее время ушло. А его? Ему нет и пятидесяти. Оксана обещала ему родить. Оксана родила мальчика, но не ему, и замуж она вышла, но не за него.

«Ты же замуж не хочешь?» – задал он ей тогда, в тот злополучный вечер, самый глупый вопрос в своей жизни. Да вовсе и не вопрос это был. Павел отлично понял, не мог не понять, что обидел Оксану. Она ответила резко: «А мне еще никто не предлагал». Это была точка в их отношениях, растянувшаяся на полгода. И в ту же минуту ее лицо, уже больше полутора лет такое близкое и родное, стало уходить куда-то, становясь жестким, еще не чужое, но уже другое, ему незнакомое. «Все, я приняла решение», – немного подумав, сказала Оксана, глядя ему прямо в глаза, и Павел понял, о каком решении идет речь. В сущности, это было и его решение. Вот так – он не женится на ней, и она ему никого не родит.

Двадцать два часа пятнадцать минут. Павел ровно катился по уже пустому проспекту. Благодаря остаткам дневного тепла и не рассеявшимся выхлопным газам асфальт в городе еще не покрылся скользкой пленкой. В машине было тепло. Тихо играла музыка – по «Авторадио» крутили Стинга, «Смокки». Стинг точно ложился на настроение Павла. Он успокаивал, «Смокки» бодрили. Хорошо. Спокойная бодрость. Он выехал на объездную, прямую, как взлетная полоса, с одним поворотом на двенадцатом километре. Потом через развязку – и в город. Путь был ему хорошо знаком. В отличие от городских улиц дорога здесь была уже мерзлой, вдобавок пошел мелкий снег. Павел почувствовал, как его заднеприводной «скайлайн» начал проскальзывать на подмерзающем асфальте. Надо быть осторожнее. И завтра положить в багажник зимний груз – кусок рельса, которым недавно обзавелся и хранил в гараже. Зимой для хорошего сцепления с дорогой одной запаски мало. Особенно в гололед.

Почему он не ушел? Получается так, что он предал Оксану из жалости к жене. Жалость оправдывает предательство? Павел думал, что оправдывает. Наташа смотрела на него, как раненая собачка, в ее глазах была боль, он ощущал эту боль всей кожей. Павел вглядывался в лицо жены – красивое, с мягкими детскими чертами. Смотрел, как пульсировала у нее на шее маленькая тонкая жилка с правой стороны. Нет, не смог он уйти от нее. И теперь молча выслушивает утренние упреки и обвинения. Смотреть на жену и видеть другую – какая женщина не почувствует? Ему оставалось делать вид, что такие мелочи, как неудачно сказанное слово или отстраненный взгляд, его совершенно не волнуют. Он забывал про Оксану ночью, когда под его губами затихала маленькая жилка…

Три дня назад был на похоронах друга детства. Семь старух вместе с матерью, сосед-пенсионер и он, судья Павел Сергеевич, – все, кто пришел проводить в последний путь. Ни любимой женщины, ни друзей-выпивох. Никого из тех, с кем учился и с кем работал, отстаивал суровую правоту закона ушедший в другой мир друг его детства. Произнося короткую речь, Павел с тщеславием подумал, что на его похороны придет больше народа. Будут друзья, родные, коллеги, адвокаты, и прокуроры тоже будут. Придет его первая жена – это он знал точно – и, конечно, Наташа. Не придет только Оксана, и это он тоже знал.

Двадцать три часа. Павел не заметил, как разогнался, правая нога, устав от напряжения, незаметно опустилась на педаль газа, и вот уже скорость со свистом врывалась в чуть приоткрытое окно. По прямой скорость не чувствовалась, только убегавшие назад деревья мелькали все быстрее на фоне неподвижной луны. Трасса «Восток» потихоньку пустела, на встречке редкие легковушки спешили в город, домой, в квартиры, к женам, к детям. Павел никуда не спешил. Вчера забрал из издательства свои рассказы, редактор говорит, что не хватает объема. У них политика – не меньше двадцати листов. А сколько у него? Павел не спросил, ему было наплевать, сколько у него листов. Завтра он отнесет в другое издательство.