Юрец с Санькой мои двоюродные братья и мы крепко дружим, но иногда случается.

Затем к нам подходят мама с Лялькой, у которой в кулачке зажата ветка сирени.

– Ня, – говорит сестричка, протягивая ее папке.

Он нюхает, делает вид, что чихает, и мы все смеемся.

Чуть позже я вприпрыжку бегу к воротам и выхожу на улицу. На ней многое изменилось: куры с петухом куда-то ушли, на их месте, в траве играют два кота – наш и соседский.

А на лавочке дома напротив, сидит дед Егор Резников и, закинув ногу на ногу, дымит папиросой. Дед в защитного цвета военном картузе и с усами, как у Буденного (его я видел на картинке). Моя бабушка Варя и его жена Мотя – родные сестры.

Но если бабушка Варя тихая и худая, то баба Мотя горластая и в два обхвата. Они вместе работали в войну в забое, но баба Мотя сохранила здоровье. Если на улице кто из соседей гоняет жену (такое порой случается), она сразу же идет туда и может съездить обидчика по роже.

Дед же – почетный гражданин города.

Когда в Гражданскую белоказаки подходили к Брянке, намериваясь взорвать и затопить шахты, они с дедом Подколзиным организовали рабочую дружину, и та удержала город до подхода красных. Затем дед возглавил шахту «Мазуровскую», что в степи на склоне дубовой балки и стал давать стране угля.

За это в Харькове был награжден лично Косиором* орденом Трудового Красного Знамени. Этот орден он давал мне как-то подержать в руках. Очень красивый. Кроме него у деда есть кавалерийский карабин с желтой ложей, хранящийся на стропилах в коридоре, чтобы я туда не добрался.

У деда Егора с бабушкой Мотей, три сына: дядя Володя, он воевал, как мой папка и работает в горкоме; дядя Витя, тот служит в уголовном розыске, и дядя Коля (он больной на голову). У дяди Вити имеется пистолет «ТТ», он мне подарил от него гильзу.

А еще у меня есть прабабушка, такой ни у кого из пацанов нету. Ей почти сто лет, зовут Литвинихой, живет в доме у Резниковых. Прабабушка выше своих дочек, грузная, с клюкой и на улицу выходит редко. Одевается по старинному: в длинную темную юбку, ситцевую с оборками кофту, на голове летом белый платочек.

Когда она сидит на лавочке и видит меня бегающим по улице, всегда машет рукой приглашая посидеть рядом.

Я подхожу, говорю «здравствуй ба» и усаживаюсь рядом. После этого Литвиниха достает откуда-то красивую золотистую баночку и угощает правнука монпансье – это такие разноцветные леденцы, очень вкусные. В магазине их не бывает, откуда такие у бабули тайна.

Пока я грызу леденцы, она расспрашивает, какие на улице новости, я рассказываю.

Из разговоров родни знаю, что бабушка родом из Сватово, ее муж был на железной дороге начальником и жили они богато.

После революции у Литвинихи на нашем поселке была своя палатка, где она торговала маковниками, сайками и пирогами, а еще у нее столовались (отменно готовила), начальник шахтоуправления и прокурор. Как-то раз к Литвинихе за что-то придрался участковый, захотев прикрыть торговлю и при этом заматюкался.

Бабуля тут же съездила ему по уху, поскольку грубости не терпела, да так, что милиционера отливали водой. За это ей ничего не было (прокурор сказал, так дураку и надо), а над участковым в поселке долго потешались

– Ну, здорово, казак, – говорит дед Егор, когда я подхожу и мы ручкаемся*. – Куда навострил лыжи?

– К деду Никите.

– В таком разе передай ему поклон (окутывается дымом).

– Передам, – киваю я и, пройдя шагов двадцать вперед, взбегаю на обочину пересекающей улицу, автотрассы. Она широкая, прямая, обсажена по сторонам деревьями и тянется через степь от Луганска до Донецка, через Алчевск и нашу Брянку.

В двух десятках метров слева, рядом с перекрестком, остановка из беленого шлакоблока с длинной скамейкой внутри, большими оконными проемами и указателем время следования автобусов. Там можно пособирать фантиков от конфет, мы в них играем с пацанами, но мне некогда.

Зыркнув по сторонам и пропустив гремевший в сторону центра самосвал с прицепом, я шлепаю сандалиями по уже теплому асфальту, вдыхая его приятный запах, перехожу на другую сторону и по тропинке через усыпанную одуванчиками поляну, направляюсь к дому деда Никиты Ануфриева (отца мамы).

Он, пожалуй, самый интересный изо всех троих. Потому как серб и бабушка Степанида тоже. Их прадеды в составе двух гусарских полков, пришли в наши края из далекой страны за теплым морем, при царице Екатерине. Имелась, оказывается, такая. Все цари у нас были мужики, а потом стала она, как рассказывала мне мама.

Ну, так вот, всех этих сербов записали в казаки и поселили на берегах Северского Донца, для защиты южных границ от турок с татарами. А села, которые они построили, назвали ротами. Всего на Луганщине таких четырнадцать. Называются «Первая рота», «Вторая рота» и так до последнего, где родились дед и бабушка. К северу от нашей Брянки, в сторону Донца, есть целый район – называется Славяносербский. А еще имеется станица Луганская.

До революции все эти сербы служили в казачьих частях, не платили повинностей и жили в достатке.

Никите повезло еще больше. При последнем царе он служил в 13-м Нарвском гусарском полку, На этот счет в их с бабушкой семейном альбоме имеется фотография: дед в полной гусарской форме (кивере, ментике и при шашке). Есть и еще, более поздняя – там он в папахе и бекеше, с папиросой в руке, сидит, закинув ногу на ногу в кресле, а по бокам стоят несколько казаков.

Деду пришлось много воевать: сначала в Австро-Венгрии и Галиции, где он заслужил три Георгиевских креста, затем, на Дону и Перекопе.

Вернулся он домой в 1920-м году, женился и стал работать кузнецом на шахте, а потом на конном дворе. А еще знал плотницкое, столярное и бондарное ремесло. Короче был на все руки мастер. У них с бабушкой имелось четверо детей. Тетя Настя, умершая молодой, старший сын дядя Шура, служивший в армии комиссаром и погибший в 1942 году на Миус – фронте, моя мама и ее младший брат, в прошлом морской офицер, дядя Витя.

Когда началась война и немцы захватили Донбасс, у деда на чердаке хаты полицаи нашли спрятанный радиоприемник. Его доставили в комендатуру, где для начала выпороли шомполами, а затем решили повесить.

Но бывшие сослуживцы – старые казаки Передрей с Высочиным и Кобзарь, а еще соседи и родня, пришли к коменданту с просьбой о помиловании, сообщив, что Никита отменный кузнец, плотник и столяр, известный на всю округу.

У немцев же в это время случилась нужда: на узловой станции Попасная сломалась мельница, на которой они мололи муку из награбленного в колхозах зерна, для отправки в Германию.

Комендант согласился, при условии, что дед отремонтирует мельницу, если же нет, его повесят, а семью расстреляют. Никита согласился, за неделю привел мельницу в порядок и был помилован. Через неделю ее взорвали партизаны.

Когда же Донбасс освободили советские войска, кто-то сообщил в СМЕРШ*, что дед сотрудничал с фашистами. Его снова арестовали и стали допрашивать, при этом били так, что дед оглох на одно ухо. Спасли снова те же сослуживцы. Придя к чекистам они рассказали, что мельницу Никита отремонтировал под страхом казни семьи, а его сын геройски погиб на фронте. В контрразведке все это проверили, и деда отпустили.

Подойдя к высокой калитке, сбоку от которой в землю вкопана удобная лавка со спинкой, я открываю калитку и захожу во двор. Справа в нем стоит дом (дед зовет его «курень») впереди хозяйственные постройки, слева, за штакетником, зеленые шпалеры винограда.

На Краснополье, да, наверное, и во всем городе, виноград издавна растет только у деда Никиты. Осенью, за черенками, к нему приходят не только родичи и соседи, но даже незнакомые люди, и он никому не отказывает, не беря за это ни копейки.

Растут у них с бабушкой и совсем редкие в наших краях сладкий перец, кабачки и синенькие*, которые я не люблю, и откуда они взялись, не знаю.

Несмотря на преклонный возраст, дед постоянно трудится. Он делает на заказ комоды, платяные шкафы, столы и горки, дубовые бочки, а также многое другое. Отбоя от клиентов, у мастера нет. Причем цены за работу не назначает – кто сколько даст. За это деда постоянно корят родичи.