— Ты уже из командировки приехал?

Наша “Сталинская молодежь” ничем не отличалась от десятка других “молодежей”: серенькая, как воробей, с сереньким шрифтом названия, строго регламентированной версткой — две колонки, три колонки, колонка, подрезка под передовицей, не более двух слепых клише на полосе; на развороте — подвал, два подвала или трехколонник — и все остальное в таком же духе. Пытаясь сделать графику верстки хоть как-то выразительней, я притащил в редакцию студента художественного института Костю Тихановича. Появились клишированные заголовки, крохотные заставки, фигурка забавного человечка, выделяющего особо важный материал, его почему-то назвали Пепкой. Но все это были жалкие потуги. Хотя мы и звались газетой для молодежи, на самом деле оставались общеполитическим изданием и обязаны были публиковать весь официоз. Нужна была коренная ломка. Воспользовавшись тем, что имя Сталина пошло к закату, мы вошли в ЦК КПБ с предложением поменять название, тем более что такие прецеденты в Союзе уже имелись. Внесли хлесткое “Знамя юности” и приложили готовую картинку. Вел заседание бюро ЦК второй секретарь, имевший к идеологии весьма отдаленное отношение. Но предложение в принципе было принято, и все же кто-то усомнился:

— Претенциозно и потом не ясно, какого цвета знамя? Давайте попроще, “Молодежь Белоруссии”, скажем, а?

На мою ядовитую реплику (редактор был в очередной отлучке, и ответ держал я): “А молодежь какого цвета?” — последовало:

— Перестаньте дерзить, ишь, распоясались! Вы свободны.

Убитый вернулся я к ребятам. Ответственный секретарь, Саша Зинин, подбодрил:

— Не горюй, Борис. Ты же секретарь партбюро, кто запрещает тебе обжаловать в вышестоящей инстанции?

Тут же и сочинили письмо на имя секретаря ЦК КПСС М. Суслова. Зная не праздное любопытство бдящих за порядком к письмам в ЦК из республики, переправили письмо в Москву со знакомым пилотом, исключив почтовый ящик. Реакция оказалась неожиданно быстрой. Дня через четыре мне позвонил зам. зав. отделом пропаганды нашего ЦК:

— Завтра выходите с новым заголовком.

— Но бюро не утвердило, думаем, ищем варианты…

— Какие еще варианты? “Знамя юности”!

Письмо сработало, видимо, сверху последовал добрый втык, коль поднялась такая горячка.

Двадцатилетие “Сталинской молодежи” мы отмечали уже с новым названием. На юбилейный вечер в ресторан пригласили многих ветеранов, в том числе и бывшего главного редактора Василя Фесько. Почувствовав себя свадебным генералом, Василий Илларионович малость перебрал и поднял паруса любви. Проще сказать — распустил руки. Костя Тиханович, джентльмен из подмосковного Томилина, не привыкший, чтобы чужой петух топтался в его курятнике, вырвав из объятий Василя очередную жертву, вознамерился дать ему в ухо. Я перехватил кулак джентльмена и разъяснил, что бить гостей негоже, тем более, когда это главный редактор партийной газеты “Колхозная правда”. Василя закружили в хороводе. Протрезвев от встряски, он увлек меня в тихий угол и предложил:

— Пойдешь ко мне заместителем?

Сочтя это пьяным бредом, я предложил:

— Отложим разговор на завтра?

Он обиделся:

— Думаешь, во мне водка говорит? Я давно к тебе присматриваюсь. Пора мне подкрепиться молодым, ты подходишь… Завтра же сватать приду.

Сватовство состоялось, я дал согласие. Пора взрослеть, а то уже дошел до возраста Христа, а все носил комсомольские штанишки.

Войдя внутрь деревенской жизни, познакомившись с десятками организаторов производства, сотнями крестьян, я понял, что земля только на первый взгляд выглядит неживой и безгласной твердью. А на самом деле она живая, как живо все, что произрастает на ней и движется как внутри, так и на поверхности, что она требует нравственного отношения, ласки и нежности. Я осознал боль землеробов, которые видели, как по-варварски терзали тело земли на целине, как бездумно кроили и перекраивали наделы, не считаясь с севооборотами, согласно “рекомендациям”, как вытягивали из почвы последние соки, высевая зерно по зерну. И все ради сиюминутной выгоды. А она, матушка-землица, напрягалась изо всех сил, пытаясь прокормить ненасытного человека, и старела, дряхлела, обращаясь в омертвелый и бесплодный прах.

Мы в газете вели двойную жизнь. С одной стороны, должны были выполнять заказ хозяина, публикуя дурацкие директивы и черня несогласных с ними. А с другой — взывать к разуму и бережному ведению хозяйства, заботясь о повышении плодородия почвы, сохранении извечного кругооборота жизни в теле земли.

Целинная авантюра была только началом наступления на деревню. Потом была объявлена война травопольщикам и разрушены севообороты;

съездив в США, в штат Айова, Никита Сергеевич влюбился в кукурузу, и начали внедрять теплолюбивую культуру чуть ли не за Полярным кругом;

отменили натуральную оплату в колхозах, переведя имущие и неимущие на денежную оплату, а некоторые хозяйства даже забыли, когда у них водились деньги на счетах:

принялись укрупнять колхозы, идеал — один колхоз — один район, артельные наделы были окончательно обезличены, крестьянин потерял чувство хозяина земли;

запретили держать больше одного поросенка в одном дворе;

потребовали до минимума городского двора урезать приусадебные участки, лишив колхозников садов и огородов;

взялись сводить личный скот на колхозные фермы — пора, мол, отвязать женщину от коровьего хвоста, пусть лучше делает маникюр;

ликвидировали МТС, продав всю технику колхозам, — одним ударом деревня была разорена, как при насильственной коллективизации, техника лишилась квалифицированного ухода и ремонтной базы, а колхозы были удушены долгами;

создавали гигантские животноводческие комплексы, через год они вырастили вокруг себя горы навоза, вывоз которого на поля, равно как и подвоз кормов со всей области, стоил почти столько же, сколько полученная говядина, а навоз поплыл в реки, убивая в них все живое;

во многих районах сводили хутора, ликвидировали “неперспективные” деревни;

добрались и до партии — создали в каждой области по два обкома — сельский и городской, а фактически две партии…

И по каждому почину совместное постановление Совета Министров и ЦК КПСС. За неисполнение — все кары земные и небесные на головы виноватых и безвинных.

Мы, белорусы, народ неторопливый, “разважливый”, то есть рассудительный. Наши Совмин и ЦК добросовестно дублировали все московские документы, но исполнять не торопились, а по некоторым “указивкам” даже и бумаг не писали. Так было с постановлением уничтожить в личных хозяйствах всех свиней, кроме одной. Тянули два года, пока у Никиты Сергеевича не лопнуло терпение. Первому секретарю ЦК Белоруссии Кириллу Трофимовичу Мазурову позвонил от имени Хрущева секретарь ЦК КПСС Поляков с вопросом: есть ли в Белоруссии партийное руководство, и до какой поры белорусы будут партизанить? Немало горьких слов прибавил от себя. Собрали бюро ЦК и продублировали московскую бумагу. А через несколько дней на места пошел циркуляр Совета Министров республики с разъяснениями: по нему выходило, что надо наладить планомерную ротацию свиного поголовья в личных хозяйствах, а значит, можно держать поросенка, полугодовалого подсвинка и товарного кабанчика.

По поводу создания двух партий Никита Сергеевич явился лично в Минск. Кирилл Мазуров представил свой проект исходя из особенностей некрупной республики. Было намечено оставить областную структуру прежней, а горкомы — их было всего семьдесят — подчинить напрямую ЦК. Разгневанный Никита веером пустил по кабинету Мазурова бумаги и принялся кричать свое излюбленное:

— Опять партизаните!

— Вы же просили дать наши предложения…

— Но я сказал, какими они должны быть! А вы отсебятину порете!

Хрущев говорил: дайте мне 30(40?) тысяч хороших председателей колхозов, и я сделаю наше село богатым. Ошибался великий реформатор. Выбивались из нужды только те колхозы, где были оборотистые и лихие председатели. Селу не хватало техники, сортовых семян, племенного скота, минеральных удобрений, стройматериалов, грамотных специалистов. Словом, кругом был недохват. Все доставалось только тем, кто, образно говоря, первым успевал добежать к заветным благам. Большинство колхозов бедствовали. Платить за труд было нечем. Именно поэтому не ходили на работу в колхоз, предпочитая копаться на собственных грядках. Деревня нищала, крестьянин отбивался от рук, терял трудовые навыки и любовь к делу. Сверху вниз летели тысячи директив, снизу вверх липовые отчеты. Вся жизнь была погружена в атмосферу лжи. Мы в газете вели двойную игру, печатая заведомо пустые и вредные директивы, старались сеять семена правды, публиковать полезные советы и выкорчевывать бюрократизм. Только сейчас я понял, почему журналистику уравнивали с проституцией. От моего идеализма не осталось и следа.