В Клину получили короткую передышку. Бойцы устали: натруженные, свинцово отяжелевшие ноги не хотели двигаться. Много суток шли солдаты с боями без сна и отдыха, питались большей частью всухомятку. Даже чаем погреться удавалось редко. Но прежде всего хотелось спать. И там, где располагались на отдых, люди мгновенно проваливались в сон…

“В белоснежных полях под Москвой…”. Теперь многие “россияне” не знают песни, которую почти полвека пела вся советская страна…

“В белоснежных полях…”. А были они не только белоснежными — в чёрно-рыжих воронках вывернутой снарядами и минами земли… В бесчисленных пятнах краткое мгновение дымящейся — красной, а потом — буреющей, в коросту смерзающейся человечьей крови… В серых, пепельных заплатах остывших и ещё курящихся вонючими дымами пожарищ. Тогда в Подмосковье местами не было сплошного фронта, немцы сидели по деревням, спасаясь от холода, а когда отступали, фашистские факельщики старались всё спалить…

Артиллеристы оборудовали огневые позиции прямо в снегу: земля промёрзла до окаменелости, никакой сапёрной лопатке не давалась — хоть взрывай!

В батарее из четырёх осталось два орудия, несколько лошадей — пушки-то на конной тяге — выбило, кто-то из солдат ранен, кто-то уже убит.

Виктор не ведал, на сколько лет и зим растянется безжалостная, без счёта пожирающая человеческие души, калечащая людские тела война, но понимал, что она будет долгой. И, стараясь не думать о смерти, всё-таки признавал — ему пока везло на этой войне…

Решетовцы отдохнули пару суток и выдвинулись на Высоковск, уже взятый нашими. Рано утром 16 декабря походные колонны полка вышли из Клина. Вдруг с колокольни по хвосту колонны хлестанула автоматная очередь… Оказалось, там затаился гитлеровец. Его схватили. Вид фашиста был жалок: грязный, голова обмотана одеялом, поверх шинели натянут рваный полушубок, ноги в больших соломенных чунях…

Придорожный пейзаж — обычный для фронта. Кюветы, обочины завалены разбитой и брошенной немецкой техникой: танки, бронетранспортёры, штабные машины. Ветер гоняет по снегу бумажки — ещё вчера, быть может, важные какие-то документы… Приглушенная расстоянием, слышна канонада. Решетовцы снова идут туда, где гремит бой.

За Высоковском, когда до ближайшей деревни Красный Посёлок оставалось километра полтора, комполка приказал прощупать, что там и как. С наступлением темноты отделение разведчиков, восемь человек, ушло на задание. Осторожно подобравшись вдоль речки, подъехали к деревне. Тихо вошли, огляделись. Командир отделения сержант Денисенко одного послал в полк с донесением, что деревня свободна и приказ исполнен на все сто: и для санчасти здание отыскали, и для штаба целёхонькое нашли.

Во дворе крайнего дома обнаружилась крепенькая банька, оборудованная немцами, дзот настоящий: накаты брёвен и сверху хороший слой земли. Её разведчики облюбовали для постоя. Уральцы дивились: никак не ожидали увидеть немецкую баню без пола, баню по-чёрному. Казалось, немцы — народ цивилизованный. И Ваганов раньше не встречал такого. В литературе читал об этом, а видеть не видел. А тут, смотри-ка — немецкая баня по-чёрному…

Гонец уехал, остальные, привязав коней по периметру городьбы, расположились отдохнуть в бане. В шутку немцев благодарили: соломку фрицы оставили…

Часов в 10 вечера 1233-й стрелковый стал втягиваться в Красный Посёлок. Молча, без огней, без — не дай Бог! — курева. Но — снег, мороз; разумеется, скрип колёсный. Повозки были не санные — длинные такие армейские повозки на колёсах. Зима холодная, далеко разносится скрип по снегу.

Немцы не глухие: за речкой, на взгорке, надо полагать, был у них НП. Едва полк сконцентрировался в деревне, загремела канонада.

Ребята отдыхали, а Ваганов сидел в середине блиндажа: развёл на земляном полу огонь, варил из концентратов кашу. С недолётом упал первый снаряд, с перелётом второй, и Виктор успел подумать, что несколько накатов брёвен и вот эту могучую матицу над головой едва ли пробьёт. И только он так подумал, баньку рвануло. Хорошо ещё, земля накрыла, потушила костёр. И Ваганова, придавленного обрушившейся кровлей, присыпало этой спасительной землицей.

Очнулся — светало уже. В глазах красные круги, рука правая зажата бревном, под шинель набилась земля… Опять же, родная, оберегла — и от холода смертного: за ночь под калёными брёвнами — недвижимый, бесчувственный, похороненный заживо — окочурился бы солдатик как пить дать.

Утихомирились неохотно кровавые сполохи, и мало-помалу разглядели глаза свет Божий. Струился он откуда-то сбоку-сверху, через дырочку невидимую проникая извилистым путём в толщу завала. Давай разведчик царапаться одной левой, выручил беспомощную правую, вытащил её, ощупал, убедился, обрадованный — целы косточки, прижал к телу. Долго ли, коротко ли выскребался из-под земли, оставалось, кажется, совсем немного, и тут кто-то подошёл. Откопали его, подхватили, поставили на ноги, и двинулся он сначала сам, но недалеко утелепал — пришлось однополчанам положить его на носилки. В санчасти оглядели: вроде и нет ничего особого. Только рука висит плетью. Ну, тошнит, голова кругом, ноги не держат — это пройдёт. Начальник санчасти майор Обухов удивлён: ты, говорит, в рубашке родился. Один из семерых… Да, повезло!

Ему и впрямь несказанно подфартило в тот день, когда снаряд накрыл на отдыхе отделение конной разведки. Видно, попался уральцу добросовестный ангел-хранитель, не утратил он бдительности 13 января 1942 года. Как раз в день рождения рядового Ваганова — исполнилось ему ровненько двадцать. Однополчане после подначивали: вот, говорили, фрицы подарок прислали — на всю жизнь запомнишь.

Запомнил.

Вспоминает Ваганов: “Первый наш комполка был храбрец. Имел орден Красного Знамени ещё за гражданскую войну. Но воевал всё-таки неумело, гнал солдат в бой, не жалея, и сам погиб нелепо — от пули снайпера.

Холодным вьюжным вечером после утомительного перехода полк остановился на отдых в наполовину сожжённой деревне Овсяники. Бойцы, нуждавшиеся в тепле, в обогреве, битком набились в уцелевшие избы. В доме, где оказался я, на печи сидели старик со старухой — хозяева. Старуха ворчит: “Чёрт принёс вас, проклятых антихристов, погибели на вас нет!”. Дед пытается её урезонить — она не унимается. Кто-то из бойцов — надоело бабкин скрип слушать — клацнул затвором винтовки: старая мигом смолкла…

Я вышел из душной избы. Метель утихла, появилась луна.

Мне нужно было доставить почту командиру полка. Подхожу к дому, где разместился штаб, и вижу: на середине улицы стоят полковник Решетов и начштаба майор Петров. Комполка, как всегда, в белом тулупе, с тростью в руке — он с ней не расставался. Хрипловатый голос его гремит в ночном морозном воздухе, далеко разносится вокруг: “Почему полк не готов к маршу?!!”. Петров что-то объясняет, но полковник не слушает, заводится сильнее: “Почему… не готов?! Твою мать!..” — и бьёт майора тростью. Тот, закрываясь руками, старается увернуться.

— Куда?!! Пристрелю!!!

А тут — выстрел. Немецкий снайпер подкараулил. По крику, видно, понял, что командир, и не промахнулся… Мы, подчинённые, оказавшиеся рядом, были потрясены утратой. Склонив головы, молча смотрели на холодное неподвижное лицо командира. Потом прикрыли тело уже неспособным согреть его белым тулупом и везли.

Полк принял майор Петров. Но и его вскоре тяжело ранило. Полк возглавил капитан Кашин”.

Дивизию перебросили из Погорелого Городища под Ржев в спешном порядке в конце января 1942 года. Первоначально ей ставилась задача пробить брешь в обороне гитлеровцев и прийти на выручку частям, попавшим в окружение. Полки вступали в бой с ходу, но драчка там затянулась, бои, по сути, приняли позиционный характер и шли ещё в феврале и марте. Занятые немцами населённые пункты в полосе действий дивизии располагались на высотах на западном берегу Волги; оттуда, с высот, с деревенских церквей, противник просматривал наши позиции, нашу оборону почти на всю её глубину…