– Вот изверги, вот ироды, – прошептало чудовище над самым ухом Тимохи, – уж мальчишек малолетних стали в ямы бросать. Неужто уж взрослых мужиков им не хватает? Вот сатанинское отродье. Вот изверги. Тебя как звать-то малец?

Тимошка вздрогнул всем телом от вопроса незнакомца, зажмуриться еще крепче хотел, но потом вдруг решился посмотреть страшилище. Вместо злого страшилища, сидел возле мальчишки на корточках улыбающийся и давно нечесаный, грузный мужик в грязной рубахе. Постреленок смутился, часто заморгал глазами, а мужик легонько погладил его по голове и опять спросил.

–Как звать-то тебя малец?

– Ти-тимоха, – чуть заикаясь, прошептал, плохо слушающимся языком мальчишка. – Ти-тимоха я.

– Тимоха, значит, – хмыкнул мужик и уселся возле мальчишки, тоже прижавшись спиной к земляной стенке. – А меня Кудеяром кличут. Слышал про разбойника такого?

– Нет.

– Ну, раз нет, то будем знакомы, значит. Ты меня не бойся, я с мальцами вроде тебя добрый. Я вот воевод разных там не люблю и прочую гадость всякую, а такие, как ты мне роднее родного. Люблю я вас мальцов вот таких? Добрые вы. За что тебя в яму-то посадили, Тимоха?

– Не знаю, – пожал плечами парнишка, окончательно понимая, что чудовища в яме боялся он зря, но правду про себя решил пока не рассказывать. – Шел я по дорожке, а дружинники схватили меня и в яму. Не знаю, чего они так? Может, спутали с кем?

– Ничего не спутали, – протяжно вздохнул Кудеяр. – Это они нарочно всё. Они всех добрых людей в ямы сажают. Они, как доброго человека заметят где, так сразу и норовят его в яму бросить. Ты уж поверь мне милый друг на слово, что всегда так бывает. Вот и тебя посадили. Эх, Тимоха, знал бы ты, как я разных там дружинников да бояр с князьями ненавижу. Если бы ты знал только. Особенно князя этого московского, Дмитрия Ивановича. Вот бы мне встретиться с ним на узенькой дорожке, вот бы тогда я ему показал, где раки зимуют. От души бы показал. Вот только попадись он мне. За всех бы я ему тогда отомстил. Ох, и ненавижу я его.

– За что же ты так его дяденька Кудеяр? – поинтересовался Тимошка и повернул голову к сопевшему мужику. – За что ненавидишь-то?

– Да за все, – погрозил кулаком кому-то вверху мужик. – За товарищей своих ненавижу. За предательство подлое. За то, что он атамана нашего на погибель верную определил, да и нас вместе с ним заодно.

– Какого атамана?

– Кацибея. Я ведь у него в ватаге почесть лет шесть проходил. Не слыхал, как Кацибей атаман на Куликовом поле голову свою лихую сложил.

– Нет, не слыхал.

– Ну, раз не слыхал так слушай, – поудобней уселся Кудеяр, почесал грудь и начал свой рассказ.

10

– Ходили мы с атаманом нашим с Фомой Кацибеем одной ватагой, – тяжело приступил разбойник к своему печальному повествованию. – Везде ходили: и по лесам дремучим, и по полям широким, да и в города иногда с разбоем заглядывали. Не без этого. Всякое бывало. Удачливый был атаман наш. Удачливый и отважный. Ничего не боялся, из любой воды сухим выскакивал. Хорошо мы тогда жили. Всё у нас в то время вроде было, но хотелось еще большего. Видно уж судьба такая человеческая: всегда большего хотеть. Вот беда-то какая с нами со всеми творится. Ты сам Тимоха посуди про сущность людскую: пока человеку есть хочется, он только о хлебе и мечтает, есть хлеб ему уж и вина подавай, а как вино появилось, так ему и богатым уже хочется быть. Дальше, больше. Богатство заимел человечишка, ему опять мало. Ему теперь славу подавай. Вот и с атаманом нашим такая неприятность случилась. Захотелось вдруг Кацибею славы великой. «Хочу, – говорит, – чтобы почитали меня на Руси не как разбойника-душегуба, а как героя-богатыря и чтобы былины про меня народ наш слагал». Говорить-то он так говорил, а вот как добиться желания этого своего не знал. И вот прослышал Фома, что князь московский воинов собирает на битву великую. Мурза Мамай тогда на Москву рать свою повел. Так вот с мурзой этим и возжелал наш атаман сразиться. «Хочу, – сказал он нам возле костра ватажного, – землю русскую от недругов защитить и наглого татарина из наших мест прогнать». Все тогда на Руси забеспокоились и даже мы промеж собой часто стали рассуждать, про то, что надо бы татарскому мурзе укорот крепкий дать. Особо атаман наш про укорот этот беспокоился. «Не могу, – кричит, – по лесам прятаться, когда на землю мою нечисть поганая лезет». Кричал он так, кричал, а потом собрал нас и повел в войско княжеское вступить. Мы, конечно, заволновались сперва, в крик спорить стали да разве Кацибея нашего переспоришь? Вот и пошла вся наша ватага под руку князя московского. Князь не пожелал сначала нас принимать, но Фома его как-то уговорил, пообещал чего-то, и послали нас брод на Чуровой реке охранять. Всё мы тогда сделали, как подобало, отбили татар от реки, прогнали их в степь. Прогнали, возрадовались, попировали немного, и вот тут к атаману нашему видение явилось. Пришли, будто к нему из степи два воина в белых одеждах с золотыми мечами и велели перед главной битвой ватагу в лесную засаду посадить. Прямо так и сказали, что, коли, не сядете вы в засаде, то не видать никогда князю вашему победы. Кацибей к князю сразу. «Давай князь, – кричит, – посадим в засаде ватагу мою, а как ворог будет наши полки одолевать, так мы из засады той и грянем на него. Крепко грянем». Дмитрий Иванович Фому выслушал, подумал маленько, да прогнал советчика беспокойного вон, а сам велел братцу своему двоюродному Владимиру Андреевичу да воеводе волынскому Боброку полк в засаде посадить. Ну, а дальше ты, поди, знаешь, как было. Дальше все как Фома предсказал, так оно и произошло. Всё в точности свершилось, как по писаному. Уж было, татары победе своей обрадовались, криком уж веселым закричали, но тут полк засадный на них выскочил да вспять всю их рать и повернул. Лихая атака у братца княжеского получилась. Вот ненавижу я его всей душой, а всё равно он молодец. В самый нужный момент из засады выскочил: ни раньше, ни позже. После битвы, само собой разумеется, пир великий был и вот стал на том пиру атаман наш хвастать, что это всё он с полком засадным придумал. Что это он князю про то, как победы над татарами добиться подсказал. Что без него, без Кацибея, не было бы торжества русского на поле Куликовом, и что славить русские люди должны не Дмитрия Ивановича – князя московского, а его – Фому Кацибея. На весь лагерь он слова эти кричал. Всю ночь хвастал атаман, а наутро княжеские дружинники окружили нас и изрубили в куски всю ватагу. Один я только и вырвался, а уж как вырвался, до сих пор не пойму. Весь в ранах с крутого берега в реку нырнул и спас меня там Господь. Слава тебе Господи за деяния твои. Видно не так уж я тогда и грешен был, чтобы с жизнью своей непутевой прощаться. Вот такие дела у меня брат Тимоха. Тогда вырвался, а теперь вот попал в яму. Теперь вот крепко попал. Как положат поутру мою голову на плаху широкую, и прощай навеки Кудеяр-молодец. Не долго мне на белый свет смотреть осталось Тимошка, ой не долго.

– А за что тебе дяденька голову-то рубить будут? – чуть слышно прошептал Тимошка.

– Да есть за что, – махнул Кудеяр и стал задумчиво смотреть на сереющее небо. – Была бы голова, а за что срубить её всегда найдется, особенно при жизни-то нынешней. У каждого ведь сейчас своя правда и пересилит у кого она, тому и голову на плаху положить надобно. Видно моя правда против правды воеводы коломенского слабовата оказалась.

Рассвет подбирался к Коломне. Кому-то он нес радости да счастье, как великое, так и не очень, а кому-то горести на весь день или забвенье вечное. Небо всё светлело и светлело, и чем светлее оно становилось, тем мрачнее становился взор разбойника. Тимохе даже вроде показалось, что слеза по бороде Кудеяровой прокатилась. Крепко видно человек утреннему свету не рад был. Ой, крепко. И так мальчишке разбойника жалко стало, что самому бы в пору расплакаться. Он быть может, и поплакал бы себе в рукав, но тут взор его упал на кривой корень, торчащий из желтой стены ямы.