– За водой со мной сходишь? – услышал я голос Рустама. Задумавшись, я не сразу сообразил, что он обращается ко мне.
– Схожу. Это далеко?
– Нет, недалеко. Здесь рядом есть ручей.
– Я не к тому. Мне чем дальше, тем лучше. Засиделся я.
Рустам засмеялся:
– Я тоже долго не могу сидеть на одном месте.
Мы сходили с Рустамом за водой, потом он принялся чистить картошку. Я попросил у него нож, и мы с ним быстро начистили полведра, после чего он поставил на огонь большую кастрюлю для супа.
Ближе к вечеру приехал уже знакомый мне «бобик», за рулём которого был молодой горец из Итум-Кале. Его пассажиром оказался тот самый «небритый дядька», который ругался в Шатое с водителем. Они поздоровались с нами, «небритый» спросил что-то у Рустама на своём языке и оба скрылись в вагончике.
– Кто это? – спросил я Рустама.
– Который помоложе – это мой двоюродный брат Умалат, а тот второй, откуда-то приезжает, наверное, из Грозного. Я его не знаю, но вижу часто.
Чуть позже прибыли Султан и Магомед. К их лошадям были приторочены мешки, небольшие, но довольно увесистые. Их сразу же перегрузили в «бобик» и те, кто приехал на нём, сразу же укатили вниз.
Мне всё это показалось странным: и те мешки, которые они погрузили в машину и та поспешность, с которой они уехали.
– А чего это они не остались ужинать? – тихонько спросил я Рустама.
– Им надо дотемна спуститься в долину. Ты же видел, какая там дорога?
– А что это они увезли?
– Не знаю. Дядя говорил, что это соль для скота.
Султан с Магомедом умылись, поливая друг другу из ведра, и прошли в вагончик. Проходя мимо, Султан подмигнул мне:
– Не переживай, Саня, всё будет хорошо!
Потом похлопал меня по плечу и добавил:
– Тебя уже ждут. А сейчас пойдём ужинать.
– Где меня ждут? – спросил я его.
– Сейчас я тебе ничего не могу сказать. Скоро сам всё узнаешь.
После ужина Султан сказал, что мы уезжаем. Он о чём-то попросил Рустама, и тот подвёл ко мне своего коня, на котором ездил за овцами.
– Его зовут Маржан. Он смирный, – сказал он, – ты не бойся его.
– Почему Маржан? – спросил я Рустама.
– По-русски это будет Сапфир.
– А его как зовут? – я кивнул в сторону коня Султана.
– Мох. Мох – это Ветер. У Султана хороший конь. Ему за него четырёх коней давали, он не взял.
Я никогда не ездил на лошадях, более того, я даже не знал с какой стороны к ним подходить. Рустам помог мне взобраться на коня, и я, устроившись в седле, понял, что это не так уж и плохо.
Султан уложил мой саксофон в мешок и приторочил его к седлу своего Моха. После этого он легко вспрыгнул в седло, отчего его конь взвился свечкой и, протанцевав на задних ногах один круг, стал, покорно опустив голову. Обернувшись, Султан что-то крикнул Рустаму, тот привязал уздечку моего коня к хвосту Моха, затем подошёл ко мне и сказал:
– Держись крепче. И не бойся.
Подумав, он добавил:
– Я тебя обязательно найду, где бы ты ни оказался!
Наш «тандем» тронулся и уже издалека я снова услышал голос Рустама:
– Дала мукълахь кхин а гур ду вай!
Султан обернулся и перевёл его слова:
– Он сказал тебе: «Даст Бог, увидимся!».
Глава 13. Бессмертники
С первых дней моей практики я быстро освоился со своими обязанностями по работе, сдружился с ребятами из ансамбля, которые почему-то очень благоволи мне. Со Светланой мы тоже стали друзьями, хотя иногда и возникали у нас с ней мелкие ссоры, в основном из-за предлагаемого мной репертуара. Петь джаз она категорически не хотела, и я буквально силой навязывал ей «вечно зелёные хиты» Эллы Фитцджеральд и Билли Холидей. Все мои старания привить ей любовь к джазу оказались тщетными исключительно из-за отсутствия материала для прослушивания. Из всего того, что я предлагал ей, у меня в сравнительном достатке была только Элла Фитцджеральд. Как раз в это время фирма «Мелодия» выпустила пластинку с несколькими её песнями, в частности «Summertime» в дуэте с Луисом Армстронгом. Тогда джаз только начинал культивироваться в СССР и всю информацию мы черпали из радио, в частности из передач Уиллиса Коновера, которые прослушивались на коротких волнах шесть раз в неделю после полуночи. Мы записывали его передачи «Jazz Hour»32 на магнитофоны, а потом тексты переводили на русский язык и списывали перевод в тетрадки. Качество же записываемой музыки было катастрофически низким, но и это было для нас тогда величайшим достижением.
Очарованный голосом Светланы, я всеми силами пытался увлечь её джазом, и, если бы у меня было в достатке музыкального материала для иллюстраций, несомненно, победа была бы за мной.
Характер у Светы оказался сложным: она была очень вспыльчивой, хотя и быстро отходила и ещё необыкновенно ранимой – даже безобидная шутка в её сторону могла вызвать у неё болезненную реакцию. Обнаружилось это буквально с самого начала наших с ней творческих изысканий.
Получив распоряжение о создании агитбригады на период уборочной страды, мы все вместе дружно взялись за дело. Я быстро набросал сценарий (благо, в библиотеке нашёл подходящий материал) и мы приступили к репетициям. Репетировали всю неделю по вечерам, а в субботу и воскресенье договорились поработать с утра. На последней репетиции я сидел в зале и делал замечания по ходу всего происходящего на сцене. И если с самим выступлением было, в общем-то, всё в порядке, то сам выход представлял собой неприглядное зрелище. Несколько раз я возвращал всех участников на исходную позицию за кулисы и заставлял их выйти красиво и непринуждённо. Обращая внимание на походку Светланы, я сделал ей замечание:
– Света! Ну как ты выходишь? Ты посмотри на Довгаль Юлю! Она плывёт, словно лебёдушка, а ты скачешь как кенгуру!
Светлана резко остановилась и, повернув ко мне залитое краской лицо, выпалила:
– Счастливого плаванья тебе и твоей лебёдушке!
С этими словами она спрыгнула со сцены и выбежала из зала. На какой-то миг воцарилась полнейшая тишина, которую нарушила Юлька:
– Зря ты с ней так, Саша. Теперь она не придёт, проси не проси. А завтра нам выступать.
– Ладно, я поговорю с ней. Все свободны.
Раздосадованный, я вышел из дома культуры и направился домой, в надежде помириться со Светой. Дома я её не застал, ни Лёшка, ни Валентина Ивановна её не видели.
– Может быть, она пошла на скамеечку? – высказала предположение Валентина Ивановна, когда я рассказал ей о случившемся. – Когда она чем-то расстроена, она обычно уходит туда и долго там сидит, пока не выплакает все слёзы.
– А что это за скамеечка? – спросил я её. – И где она находится?
– Эту скамеечку сделал наш папа, когда ещё был жив. А находится она на горе, сразу за посёлком.
– А как туда можно попасть?
– А как выйдешь из посёлка, прямо иди по дороге и там увидишь высокую горку, поросшую кустарником. Поднимешься на неё и там, на полянке, скамеечка.
– А в какую сторону идти?
– В сторону Ясногорки, по старой дороге. Сначала пойдёшь по нашей улице, а через один квартал свернёшь вправо и идёшь до конца посёлка. А там увидишь.
В ту же секунду я сорвался с места и помчался в сторону, указанную мне Валентиной Ивановной. Но, то ли моя поспешность, то ли ещё какая другая причина, помешали мне правильно сориентироваться на местности, и я попросту заблудился. Старая, заброшенная дорога завела меня в какой-то овраг и, пропетляв в нём несколько сот метров, закончилась у поросшего бурьяном глинища. Из оврага я выбрался по еле заметной тропинке, которая вывела меня на обширное степное пространство, сплошь поросшее красивыми душистыми цветами, похожими на маленькие пурпурные солнышки. Отсюда открывался великолепный вид на излучину Северского Донца. Река, окаймлённая зелёной полосой леса, за которым лежали ровные квадраты нескошенных хлебов, ослепительной синевой блестела в лучах полуденного солнца. В знойном летнем воздухе висел пряный запах полыни и чабреца, кузнечики отчаянно стрекотали, а неутомимые шмели басовито гудели, перелетая с цветка на цветок. «Какая красотище! – подумал я. – Как жаль, что у меня нет фотоаппарата! Впрочем, разве можно запечатлеть всё это бесчувственным инструментом?».