«Не плохо, – подумал я, – вполне комфортабельно». Раздевшись, я лёг на диван и мгновенно уснул. Я не знаю, сколь долог был мой сон, проснулся я от того, что меня звала Света. Это было настолько явственно, что я мгновенно вскочил с постели и обратился сначала к двери, потом к окну. Никого. Значит, приснилось. Меня охватило волнение, беспокойство, чувство совести или стыда, и я не знаю, что ещё, но мне вдруг захотелось домой. Всё происшедшее со мной показалось мне недоразумением, ошибкой, каким-то дурацким стечением обстоятельств. Открыв шкаф, я пошарил рукой в кармане своего пиджака и вытащил оттуда двадцатидолларовую банкноту. Вполне хватит, чтобы доехать домой. «Домой, домой, домой, – колотилось сердце, – прочь из этого враждебного мира!»

Устроившись на кровати, я стал торопливо одеваться. В это время открылась дверь, и в комнату вошёл, точнее, вкатился мужчина, лет пятидесяти, невысокого роста, плотного телосложения, внешне не привлекательный, но заметный. На нём был тесный пиджак, с трудом застёгнутый на арбузоподобном животе всего на одну пуговицу, весь заляпанный красками и короткие, широкие штаны. Круглое, небритое лицо в сочетании с редкими, седыми волосами на голове, напоминало перекати-поле. Поставив на пол большой коричневый портфель, тиснёный под крокодиловую кожу (такие были у начальственного состава при коммунистах), он подал мне руку:

– Смелый Яков Борисович.

Ответив на его рукопожатие, я назвал своё имя.

– Очень приятно,– продолжал он.– Значит, вы мой подселенец? Я уже в курсе. Я рад, очень рад. Не верите?

– Нет, почему же … – невнятно произнёс я, – верю, вполне верю…

– Это событие нужно немедленно отметить. Я вот тут захватил кое-что с собой.

Он поставил свой начальственный портфель на стол, открыл его и стал извлекать оттуда многочисленные свёртки. Последней на свет была извлечена пол-литровая бутылка водки. Пошарив на верхней полке шкафа, он достал два стакана и, с ловкостью бармена и с точностью провизора, разлил водку. Разломив колбасу и батон на несколько частей, он поднял свой стакан:

– За знакомство.

Выпили. Закусили.

– Ну-с, рассказывайте. Говорят, вы хороший музыкант. Откуда? Каким ветром?

Я коротко рассказал ему, каким образом я сюда попал, он в свою очередь, так же коротко поведал мне свою, очень похожую на мою историю, правда, отношение ко всему этому у него было более оптимистичное.

– Знаете, старина, людям творческой профессии семья не нужна. Она их тяготит. Для них это вериги, которые мешают их взлёту. И потом – художнику, равно как и музыканту, поэту, писателю нужны свежие впечатления, а семья – это застой, трясина, гнилое болото. Отнеситесь ко всему, что с вами произошло, по-философски, выбросите из головы эти дурацкие сантименты. Рано или поздно это должно было произойти и уж коли произошло, уверяю вас, вам пойдёт это только на пользу.

Я слушал его молча, не перебивал и не спорил. Я думал о своём. И чтобы направить разговор в другое русло, я спросил его:

– А где вы работали раньше?

– Я? Работал художником-оформителем в парткоме тракторного завода в городе-герое Волгограде.

– Почему именно в парткоме?

– Там было тепло и уютно, к тому же, мне обещали квартиру.

– Дали?

– Дали. Я оставил её жене и детям. Зачем она мне?

– А что делаете здесь?

– Рисую. Сейчас появилась мода писать портреты в полный рост. Знаете, как в царские времена. Вот представьте себе: заходите вы к новому русскому… хотя нет, вас туда не пустят.

– Так вы что, пишите портрет хозяина этого ресторана?

– Аршаковича, что ли? Нет, я у него просто живу. Ну… если не подворачивается другого жилья. Я вам скажу: Христофор Аршакович классный мужик.

– Мне он показался не очень приветливым.

– Это по началу. Он так со всеми. Ну, а если уж он вас полюбит.… Знаете, он уважает талант…

– Это ваш шедевр? – я кивнул в сторону рекламного щита.

Яков Борисович пересел со стула ко мне на диван и, удобно развалившись, стал открывать новую пачку «Camel».

– Курите?

– Нет, спасибо.

– Это заказ Аршаковича. Он хотел увидеть в этом плакате всю плотскую сущность отдыхающих.

– Почему же он тогда спрятан от глаз всё тех же отдыхающих?

– Уволен. По мнению местных радетелей нравственности, в нём слишком много секса.

– Вот как! Скажите, а кто такой Жора?

– Жора? Это местный авторитет. Можно сказать, вор в законе. Держитесь от него подальше. Он может впутать вас в какую-нибудь историю.

– Он просил меня учить его игре на саксофоне.

– Не знаю, не знаю. Если бы он попросил меня научить его рисовать, я бы, скорей всего, не согласился.

– А кто такой этот бритый?

– Это Яйцеголовый. Его так все здесь зовут. Жорин прихлебатель. Раньше был рэкетиром. Сочинские рынки шерстил. Сам откуда-то с Галльского района Абхазии, работал там тренером, толи по самбо, толи по дзюдо. А теперь, видите, крутизна! Бандит, одним словом. У него и на роже написано: БАНДИТ.

– А тот, который в камуфляже?

– Это Жорин охранник. Бывший омоновец. Каратист. Говорят, чёрный пояс. А вообще…шакальё это всё. Доят Аршаковича. Да и не только его. Тут вся округа им дань платит.

– А закон? Милиция, наконец?

– С какой планеты вы прилетели? Какой закон? Закон – это дубина. А менты – это сволота. Если что случается – их нет, они появляются только тогда, когда всё уже кончится, так сказать, для фиксации содеянного.

– Ну, а как у вас с работой? Я имею в виду заказы в полный рост?

– Это бывает нечасто. Я хотел сказать, что в последнее время портреты ко мне не идут. Рисую рекламу и кое-какую мелочь. Бывает, кое-что перепадает, а бывает, что и жрать не на что. Аршакович подкармливает.

В процессе всего нашего разговора выяснилось, что одной бутылки нам, явно, мало и я, вытащив заповедную двадцатку, предложил Якову Борисовичу сходить за другой. Он не заставил себя упрашивать, и мене чем через полчаса на нашем столе появилась ещё одна бутылка и куча наших родных рублей на сдачу.

Где-то, в каком-то закоулке моего мозгового вещества, ещё жива была мысль о том, что мне надо домой, но тело, увы, уже не подчинялось этому зову. «Плакала моя двадцатка!» – подумал я.

– Вы говорите, что художнику, равно как и музыканту, семья не нужна, – продолжил разговор я, – ну, а как же любовь?

– Любовь – физиологическое влечение двух полов, обусловленное сексуальным удовлетворением друг друга, – был ответ со стороны Якова Борисовича. – Оставьте эту химеру юношам, в нашем возрасте любовь подразумевает самый обыкновенный кобеляж.

Я остался равнодушным к философии Якова Борисовича, спорить было бесполезно, да и не в моём характере. Тем более что алкоголь уже ударил мне в голову, и моё сознание постепенно вступало в фазу полного безразличия к окружающему миру. Голос Якова Борисовича становился тише и глуше, а смысл всего сказанного им практически не доходил до меня.

– Да вы, старина, кажется, уже пьяны, ваш организм явно не справляется с заявленным количеством алкоголя. Давайте-ка, я вас препровожу на диванчик, где вы до начала своей работы прекрасно отдохнёте. Учтите, – Аршакович не любит пьяниц и может попросту выставить вас в один прекрасный момент.

– А как же вы?

– Что, я?

– Ну… где вы будете спать?

– Вы знаете, в отличие от вас, я веду нормальный образ жизни, то есть, ночью сплю, днём бодрствую. Поэтому до конца дня диванчик в вашем полном распоряжении. А я, с вашего позволения, включу телевизор и посмотрю футбол, который начнётся через сорок минут.

Приняв горизонтальную позу, я мгновенно уснул и проспал, наверное, долго, так как, проснувшись, не обнаружил своего нового знакомого и его крокодилового портфеля. На столе среди обёрточной бумаги и колбасных очистков лежала куча российских денег, – сдача от зелёной двадцатки, недопитый стакан и две пустые бутылки из-под водки. Странное дело, но голова моя не болела и была чиста, как стёклышко. Я поднялся с дивана, убрал всё лишнее со стола и включил телевизор, чтобы узнать время, так как часов у меня не было. Просмотрев шестичасовые новости, я достал из футляра саксофон, собрал его и стал играть по памяти упражнения из второй части школы А. Ривчуна. За этим занятием застал меня Христофор Аршакович, который тут же высказал в мой адрес что-то вроде похвалы: