Мой брат умер.

Смерть застала семью врасплох, а подробности до сих пор заставляют просыпаться в холодном поту. После смерти отец прибавил лишний десяток, а мать словно потеряла точку опоры. Теперь она заимела ужасающую привычку цепляться за окружающие предметы тонкими руками и, казалось, стоит ей разжать морщинистые пальцы, она унесется вверх в холодные бездны космоса, где будет одиноко слоняться среди комет.

Ему было 34 года. Я бы мог поклясться, что не знал человека здоровее. В отличие от своего младшего брата, он не курил и практически не пил, вел размеренный образ жизни, уверенно сидел в какой-то конторе и планировал с любимой девушкой семью, которая должна была начаться сразу после продажи этой небольшой коробки с плиткой девятнадцатого века. Денег за ее продажу должно было хватить на сносную конуру побольше на окраине. Уже для троих.

Покупатель был найден, и казалось, что совсем скоро брата ожидает прекрасное угасание в теплом уюте. А в это время я буду где-то на берегу озера сжигать свои легкие через трубочку и выдыхать упущенную жизнь.

Труп нашли в самом центре комнаты. Он лежал аккуратно, словно и не падал вовсе, а, еще будучи живым, просто лег вздремнуть на пару минут да так и остался. Никогда бы не подумал, что в 34 можно умереть от сердечного приступа. Никогда бы не подумал, что можно умереть в 34 в одиночестве, вот так, на полу, смотря в старый покоцанный потолок коммунальной квартиры.

Куда он смотрел в последние секунды?

В окно ли?

И если смотрел на эту самую чертову стену напротив, то, о чем он думал в свои 34, когда делал последний выдох?

Стоит мне повернуть голову, и я увижу то место, где мой старший брат испустил последний вздох. Меня не было рядом, но довелось увидеть фотографии. На них он выглядит спящим, кажется, что кто-то решил странно позабавиться и пофотографировать брата ночью. Теперь же я могу часами ходить вокруг этого места, смотреть на пол, где лежал он, могу гладить пол, целовать паркет.

Иногда ложусь, замираю и смотрю на стену за окном.

Пытаюсь представить, о чем можно думать в этот самый момент?

476.

Один раз в пруду у дачи у меня утонул любимый солдатик. Несмотря на то, что фигурка была пластиковой, материал оказался тяжелее воды и песочного цвета викинг с щитом и мечом погрузился на илистое дно. Мокрого и плачущего меня унесли домой. Я обернулся пледом и рыдал навзрыд и в крошечной душе, еще только учившейся жить и существовать, проклинал несправедливое бытие.

Так я и уснул, вымотанный и обиженный, обиженный в первый раз на этой планете, познавший боль несправедливой потери и утраты. Утраты крошечной для современного мира, но колоссальной для моей карликовой вселенной.

Утром мой викинг стоял на столе. Брат нырял с маской весь вечер, даже в сумерках шаря руками по дну.

Каждый день, возвращаясь домой, вижу перед собой расходящиеся тропинки своей родословной. Перед лицом проносятся взгляды и образы предков, из глубины веков. Мама, папа, бабушка и дедушка, прадеды из деревни, далее дорога расходится на русскую и еврейскую ветки, начинает нестись совсем быстро, проносится мимо бесконечных русских полей и еврейских местечек, мимо скитаний и усердного труда, мимо синагог и православных храмов, уходя глубже, к капищам пращуров и скинии завета, пока ее витиеватая лента не исчезает в черной смоляной глубине, в темноте нависающего надо мной времени. Я и есть это время, эта чернота, эта точка, в которой сходятся дороги. Призраки растворяются в темноте, окутавшей комнату, словно проваливаются в темную дверь, за которой играет музыка.

Обычно я курил на кухоньке, словно стеснялся делать это рядом с местом смерти. Первое время даже стеснялся курить дома, подумать только, поэтому спускался во двор или выходил на лестничную площадку. Тогда мне это казалось чем-то грязным и неуважительным по отношению к его памяти. Теперь я просто сижу на кухне, каждый раз продлевая срок своего ухода отсюда еще на десять минут, и в итоге провожу там по несколько часов. Боюсь, ведь мне кажется, что там я обнаружу его труп, труп, который уже давно похоронили. Труп, так похожий на меня, родной труп.

Странно, да?

Проходит минута, прицепившись за хвост, следом идет вторая, третья. Череда временных отрезков проносится, разрезая мое тело, вспарывая грудную клетку. Время течет сквозь меня, как ртутная река под звездным небом и, если не смотреть на часы, будет казаться, что вместо пары минут прошли тысячелетия, или наоборот.

За окном есть только стена и никакой динамики, движения, теней – ни одного признака жизни, только холодная толща бетона и камня. Каково это смотреть на мертвый камень и умирать там, на полу?

Я сижу так, пока в глазах не начинает мерцать, постепенно разрыв между всполохами света становится длиннее, и остается сплошная темнота. Голова стекает на стол, разбивается, словно куриное яйцо, которое уронила нерадивая служанка. Из головы вылупляется сознание и птицей вылетает из поломанной клетки, она поет, она поет грустную песню по утраченному и забытому, песню о полевом ветре, пропитанном запахом тысячи трав, и о бездонном небе. Птица вылетает на улицу, где гуляет лютый холод, не очень похожий на раннюю осень, скорее на крепкую зиму. Если повернуть от дома во дворы, то можно пролететь мимо разбитых окон и сколотого асфальта, мимо исписанных граффити стен и сгнивших сараев и гаражей. Раньше, помнится, в этих гаражах обитали гопники, наркоманы и скинхеды, но и этих достойных людей снесло ударами времени, напрочь лишив мир живой крови и поступи тяжелых ботинок.

Птица садится на подоконник музея. Если заглянуть в окно, кажется, что это Русский Музей, по которому гуляет оставленная одинокая девочка.

И взгляд этой девочки был до боли похож на взгляд с икон. На все взгляды с икон разом.

Как будто ее видел только я.

А она не видела ничего.

Или она видела все.

Музей теряется, исчезает город, птица обращается в человека.

Сознание прогуливалось по поверхности ушедшего за горизонт солнца, то и дело забредая в темные подворотни.

На пустой улице, почти не освещенной, мрачной и по-осеннему грузной, было сумрачно. Только в конце, рядом с розовым пятиэтажным домом, очевидно сделанным как гостиница для ямщиков, блекло горел фонарь. Свет был только в нескольких окнах, но в целом создавалось ощущение скользящего опустошения и покинутости. Пройдя по улице, я должен был оказаться на том месте, где ее пересекает проспект, а на перекрестке ожидал обнаружить уже другой дом – грандиозный, красный, с сохранившимися витражами и оставшийся здесь со времен какого-то дальнего члена царской фамилии. Но очутившись на перекрестке, обнаружил лишь пустырь с пожухлой травой и кучкой мусора на месте прекрасного здания.

На проспекте, к своему удивлению, я также не застал ни людей, ни машин, ни животных. Даже уличные птицы, которые в отсутствие прочих обитателей должны были наводнить помойки, исчезли. Окна не горели, свет исходил только от фонарей, создавая тянущее ощущение тоски.

«Дела», – пробежало юркой мышью в голове, и сразу в душу забрался цинковый страх, то ли от самой этой мысли, то ли от факта, который она фиксировала. Я прошел чуть дальше по проспекту, заглядывая во дворы и окна, но не обнаружил никаких следов жизни. Ускорив шаг, почти перейдя на бег, я думал только о том, чтобы поскорее прибежать домой.

Но спустившись ниже главного проспекта на пару кварталов, остановился.

Я вмерз в землю, подобно забытой в зимнем грунте лопате.

По каналу двигался дом. Дом был небольшой, самостоятельная пристройка к старому домику на окраине, но она двигалась по каналу, словно корабль. В каждом движении, если будет позволительно так сказать, этого здания виделись знакомые черты, пока, к своему ужасу, я не понял, что это до боли напоминает движения кита.

Пристройка покачивалась на воде, опускаясь то вниз, то вверх, подергивалась, шевелилась, словно стараясь повторить движения самого крупного млекопитающего. Не знаю, сколько можно было стоять и смотреть на это недоразумение, но сзади что-то громыхнуло.