Аарон вовсе не страдал от отсутствия родительской ласки, неустанный надзор за каждым его шагом со стороны матери с лихвой перевешивал рассеянные разговоры, которыми изредка удостаивал его отец. Аарону еще не исполнилось семнадцати, а Двора-Лея уже начала думать, к какому ремеслу его приспособить. Разумеется, вначале она поговорила с меламедом из хедера и с учителями из ешивы. Как и всякая еврейская мама, она мечтала увидеть своего сына раввином.

– Ваш мальчик способный, – словно сговорившись, твердили уважаемые старцы. – Способный, как все сыновья Аврома, Ицхока и Яакова.

Не давая себя обмануть, Двора-Лея из кожи вон лезла, донимая убеленных сединами мудрецов каверзными вопросами. Она пыталась четко и однозначно уяснить, подходит ли ее Арончик для раввинской карьеры. Поняв, что Всевышний не наделил ее сына выдающимися способностями и что Аарона ждет в худшем случае малоприбыльная должность меламеда, а в лучшем – скудный хлеб преподавателя в ешиве, она принялась искать доходное дело, которое может ему понравиться. Ведь заставить ребенка зарабатывать неприятным ему ремеслом означает сделать его на всю жизнь горемычным, а Двора-Лея хотела счастья своему мальчику. Много, много счастья!

Выяснить это оказалось совсем нетрудно: помимо страсти к реке Аарон любил возиться с деревяшками, мастеря из них всякие бесполезные в хозяйстве вещи. Двора-Лея скрупулезно хранила все эти корявые коробочки, кривые ложки, нескладные туески и абсолютно бессмысленные полочки. С какой целью – она сама не понимала, но, привыкнув доверять внутренним ощущениям больше, чем голосу разума, аккуратно складывала поделки на шкаф. Когда сыну исполнилось семнадцать лет, она достала все накопившееся там добро и предъявила Лейзеру.

– Думай, как хочешь, – сказала она, – но мне ясно, что ребенок любит работать руками, а не головой. И в ешиве он уже достаточно посидел.

– И что? – спросил Лейзер.

– Я решила отдать его в ученики бондарю. Если мальчик любит забавляться с деревом, пусть забавляется с деревом.

– Тогда почему не в ученики столяра или плотника?

– Бочки выгодней. Я проверяла.

– Ну если проверяла, – буркнул Лейзер, открывая книгу. Он ничего не сказал жене про недавний разговор с Аароном. Зачем, если они оба пришли к одному и тому же мнению, только совсем иными путями.

– Какой трактат Талмуда вы сейчас изучаете? – спросил Лейзер сына в субботу вечером, возвращаясь из синагоги.

У всякого дня есть своя вершина, свой пик чувственности и ожидания грядущей радости. Суббота – самый трепетный из всех дней недели, а лучшие ее минуты выпадают на время после вечерней молитвы, когда евреи медленно разбредаются по домам из синагоги. Никто не спешит, инстинктивно желая задержать томительные минуты предвкушения. Ведь счастье – это не само счастье, а его ожидание.

Весь этот длинный, так быстро пробегающий день отдыха, день сладких напевных молитв, день длинных трапез за празднично убранным столом, день самой лучшей еды, заботливо приберегаемой хозяйками, день разговоров с домочадцами и день блаженных часов ничегонеделанья – весь этот день был еще впереди, пока ноги медленно отмеряли дорогу из синагоги до крыльца родного дома. Откровенный разговор лучше всего вести, когда сердце собеседника открыто, и Лейзер задал свой вопрос в самую точную, правильно выбранную минуту.

– Заканчиваем Сангедрин, – ответил отцу Аарон.

– А какой трактат после него?

– Какая разница? Что выберут, то и буду учить.

Больше Лейзер ничего не спрашивал. Он уже получил исчерпывающий ответ на свой главный вопрос. Если юноше после пяти лет в ешиве безразлично, каким трактатом он будет заниматься дальше, это значит, что его дорога лежит вне пути Учения.

Через несколько дней Двора-Лея отвела сына к бондарю Велвлу. Пока просто познакомиться, посмотреть. О том, что это знакомство может переменить течение его жизни, не было сказано ни слова. В таких ситуациях она не торопилась, решение должно было прийти само, без нажима и приказного окрика.

То, что случилось в бондарной мастерской, превзошло все ее ожидания. Аарон просто прилип к инструментам и заготовкам для бочек, с наслаждением вдыхая запах стружки, он забросал бондаря десятками вопросов. Неизбалованный таким вниманием к своему ремеслу, бондарь охотно отвечал. Судя по всему, Аарон ему нравился.

– Скажи, а ты бы согласился пойти в эту мастерскую учеником? – спросила Двора-Лея, когда они вышли наружу.

– Конечно! – тут же ответил Аарон.

– И согласился бы уйти из ешивы?

– Мама, я знаю, что ты огорчишься, – сказал Аарон, – но я не хочу становиться раввином. Мне больше по душе делать бочки, чем разбирать мнения комментаторов по этому вопросу.

Бондарь взял парня на год. Без жалованья, только с кормежкой. Помогая хозяину, он должен был за этот год освоить азы ремесла. Само собой, вся грязная и тяжелая работа свалилась на плечи Аарона, что же касается обучения, оно свелось к короткому разговору, с которого Велвл начал его первый рабочий день.

– Послушай, мальчик, – сказал он, закатывая рукава. – Не рассчитывай, что я буду тратить время на объяснения. Запомни: ремесло не получают, ремесло воруют. Что подсмотришь, сам поймешь, усвоишь и повторишь – то твое. Время от времени можешь задавать мне вопросы. Будет настроение – отвечу, а не будет – не обессудь. Я сам учился таким же образом, и вот, слава Богу… – бондарь широким жестом обвел мастерскую и солидно улыбнулся.

В его улыбке, выпирающем брюшке, начинающей седеть бороде и даже в пучках еще черных волос, торчащих из носа и ушей, сквозило понимание своей значимости, важности и даже великолепия.

Аарон приступил к работе. И все ему нравилось, все приводило его в восхищение. Он подметал стружку с такой радостной улыбкой, будто в совок вместо колючих завитушек сыпались золотые монеты. То, что выходит из сердца, всегда находит дорогу к другому сердцу. Спустя неделю Велвл души не чаял в новом ученике и охотно делился с ним секретами ремесла.

Секретов хватало, но все-таки главными в бондарном деле были руки. Они у Аарона оказались вполне на месте, и через полгода бондарь разрешил самостоятельно построить кадушку для водовоза деда Вани. Его жена, бабка Настя, готовила в кадушках заваруху – вареную репу с квасом. Зарабатывал дед Ваня сущие гроши, поэтому заваруха составляла основную часть их семейного рациона.

Кадушка выдалась на славу: аккуратная, радующая глаз прожилками гладко оструганных дощечек, не большая и не маленькая, а как раз под стать бабке Насте. Отнести ее Аарон вызвался сам, домик водовоза находился неподалеку от его дома. Впрочем, в Чернобыле все было неподалеку, так что этот жест был всеми расценен как проявление доброй воли и хорошего отношения.

Водовоза и его жену Аарон знал с самого детства. Сыночка – так бабка Настя называла каждого мальчишку в Чернобыле, угощая его яблоками или яблочным вареньем. Ее единственный сын давным-давно уехал искать счастья в большом городе и пропал. Двадцать лет бабка Настя ждала его, шепча молитвы сухими от горя губами, а потом, отчаявшись, стала заказывать в церкви акафист об упокоении усопшего раба божьего Василия.

– Что же ты делаешь, глупая, – ругался поначалу дед Иван. – А если он жив? Разве можно акафист по живому?

– Если мой Васятка за столько лет ни одной весточки о себе не подал, – отвечала бабка Настя, – значит, нет его в живых. И быть по-другому не может.

Когда Настя носила ребенка под сердцем, ее молодой муж, тогда еще самый лучший, самый любимый мужчина на свете, принес в подарок беременной жене яблоко.

– Эка невидаль, – удивилась Настя, которая от тяжелой беременности постоянно пребывала в дурном расположении духа. – Мало в Чернобыле яблок? Даже у нас под кроватью симиренка рассыпана.

– Не знаю почему, – ответил Иван, – но сегодня на рынке цадык Аарон самолично продавал яблоки. Евреи их расхватывали, как сумасшедшие. Сама понимаешь, плохое они бы не стали так хватать. Ну, и я купил одно. Съешь, глядишь, и полегчает. Все-таки из рук святого раббина…