– Ты про что?

– Про то, каково мне было из-за тебя. Ты, может, и не хотел, да только я знала, что худо вышло.

– Опять ты за старое! Не спишь, так хоть мне не мешай.

– Сам велел напомнить. Вот я и напоминаю. Бог свидетель: что ты просил, то я и делаю. Ну же! Пора вставать.

– Угомонись. Вот ведь баба!

Мужчина, судя по всему, уснул, а она еще какое-то время ворчала себе под нос:

– Светает, стало быть, утро. Раз мне отсюда его видать, значит, совсем рассвело, а то не разглядела бы. Скоро солнце взойдет. Дело ясное. Разбойник он, не иначе. А мы приютили. Какая разница, что на одну ночь; спрятали – и все тут. Теперь хлопот не оберемся… Гляди-ка, возится, места себе не находит. Верно, совесть его заела.

Свет занимающегося дня рассеивал тьму. Прогонял тени. В комнате было жарко от разгоряченных сном тел. Сквозь сомкнутые веки я чувствовал первые утренние лучи. До моего слуха донеслось:

– Мечется, будто окаянный. По всему видно – дурной человек. Вставай, Донис! Посмотри, как его корежит. По полу катается, слюни пускает. Верно, много душ сгубил. А тебе и невдомек, кто он такой.

– Кто, кто. Обычный горемыка. Спи и нам не мешай!

– Да как же я усну, коли сон не идет?

– Значит, вставай и не зуди над ухом!

– Уже встаю. Надо огонь разжечь. Заодно этому скажу, чтобы с тобой ложился, на мое место.

– Скажи.

– Нет. Боюсь я.

– Тогда иди по своим делам, а нас не донимай.

– Хорошо, сейчас.

– Ну, чего ждешь-то?

– Иду, иду.

Судя по звукам, женщина встала с кровати. Затем, прошлепав по полу босыми ногами, переступила через мою голову. Я разлепил и вновь смежил веки.

Когда я проснулся, солнце было уже высоко. Рядом со мной стояла кружка с кофе. Я осушил ее за пару глотков.

– Простите, что так мало. Больше у нас нет. Едва концы с концами сводим, поиздержались совсем…

Голос был женский.

– Ничего-ничего, – успокоил я. – Не тревожьтесь обо мне. Я привык. Лучше подскажите, ведет ли отсюда какая-нибудь дорога?

– Куда?

– Куда угодно.

– Так ведь полно их. Есть дорога в Контлу, и другая – оттуда. Еще одна прямиком в горы уходит. И вон та, – женщина ткнула пальцем в сторону пролома на месте отсутствующей крыши, – хотя куда она, не знаю. А по этой в Медиа-Луну попадете. Есть еще одна, которая по всей округе петляет и дальше остальных ведет.

– Наверное, именно по ней я и пришел.

– И куда же она?

– В Сайулу.

– Надо же! Я-то воображала, что Саюла в другой стороне. Всегда мечтала туда съездить. А правду говорят, что народу там тьма?

– Как и везде.

– Подумать только! А мы тут в одиночестве изнываем. Хоть бы одним глазком глянуть, как люди живут.

– Куда ушел ваш муж?

– Не муж он мне, а брат. Но не хочет, чтобы о том знали. Куда ушел? Наверное, телка искать одичалого, который тут поблизости бродит. По крайней мере, так он сказал.

– И давно вы здесь живете?

– С рождения.

– Стало быть, знали Долорес Пресиадо?

– Может, Донис знал. Я-то мало кого вижу. Нигде не бываю. Целую вечность уже в этих стенах торчу… Ну ладно, не вечность, а с тех пор, как он меня своей женою сделал. С того времени и живу затворницей, боюсь людям на глаза показаться. Он так не считает, но лицо у меня жуткое, правда? – И женщина подалась к свету. – Гляньте-ка!

Лицо у нее было самое обыкновенное.

– Что, по-вашему, я должен увидеть?

– Неужели грех не замечаете? И пятна лиловые? Сверху донизу меня обсыпали, точно лишай. И это снаружи только. А душа в нечистотах погрязла.

– Кому на вас смотреть, если нет здесь никого? Я весь городок исходил – ни души не встретил.

– Ошибаетесь, кое-кто еще остался. Взять хотя бы Филомено, Доротею, Мелькиадеса, старика Пруденсио, Состенеса и всех других – разве они там не живут? Просто сидят по домам. Что днем делают – не знаю, а ночи взаперти проводят. Здесь в темное время призраков полно. Вы бы только видели, как они толпами по улицам разгуливают. Едва солнце зайдет, появляются. Никому неохота с ними дел иметь. Вон их сколько, а нас – горстка всего, так что и Господа просить за них мы перестали. Не хватит на всех молитв-то. Ну, достанется каждому по словечку из «Отче наш», какая им с того польза? И потом, нам ведь и свои грехи замаливать. Из тех, кто жив еще, ни один милости Божьей не заслуживает. Ходим, опустив очи долу, ибо стыд застит. А стыдом не очистишься. По крайней мере, так мне приезжий епископ говаривал, который конфирмацию тут проводил. Предстала я перед ним и во всем исповедалась.

«Греху твоему нет прощения», – говорит.

«Стыдно мне, отец».

«Стыдом делу не поможешь».

«Обвенчайте нас!»

«Живите порознь».

Хотела я ответить, что жизнь сама нас связала: приперла к стенке и бросила друг к другу. Одни-одинешеньки мы здесь были. Кому-то ведь надо город населять. А в следующий раз приедет он, глядишь, и для конфирмации людей прибавится.

«Разойдитесь. Вот единственное средство».

«Но как же нам тогда жить?»

«По-людски».

Сел с каменным лицом на своего мула и уехал. Даже головы не повернул, точно у нас тут рассадник порока. Больше мы его не видели. Из-за того здесь и душ много неприкаянных; толпы тех, кто умер без отпущения грехов, скитаются по свету, и прощение им вымолить неоткуда, тем паче у нас. Возвращается. Слышите?

– Да, слышу.

– Он это.

Открылась дверь.

– Где телок? – спросила женщина.

– Пока не видать. Зато я напал на след и почти наверняка знаю, где он прячется. Вечером заарканю.

– Оставишь меня на ночь одну?

– Может, и так.

– Не смогу я без тебя. Изведусь. Только по ночам и спокойно мне, когда ты рядом.

– Сегодня за телком пойду.

– Мне известно, что вы брат и сестра, – вклинился я.

– Да? Мне, представьте, тоже. А вы лучше не лезьте в чужие дела. Мы не любим, когда про нас болтают.

– Я лишь хотел сказать, что понимаю, вот и все.

– Понимаете?

Женщина встала рядом, обхватив его за плечи, и тоже спросила:

– Что вы понимаете?

– Ничего, – ответил я. – С каждым разом все меньше. И вообще, я хотел бы вернуться туда, откуда пришел. Пожалуй, еще успею, пока солнце не село.

– Лучше останьтесь, – предложил он. – Обождите до завтра. Вот-вот стемнеет, а дороги все кустарником поросли. Ну как заблудитесь. Утром я вас провожу.

– Ладно.

Через пролом в крыше я наблюдал, как по небу стаями носятся дрозды, – эти птицы обычно летают на закате, пока темнота не отрежет им путь. Затем ветер, увлекая за собой минувший день, пронес редкие раздробленные облака.

Взошла вечерняя звезда, а чуть позже – луна.

Мужчины с женщиной рядом не было. Они вышли в дверь, которая вела в патио, а когда вернулись, уже совсем стемнело. Поэтому они не знали, что произошло в их отсутствие.

А произошло следующее.

С улицы в дом вошла какая-то женщина – древняя, похожая на скелет старуха. Переступив через порог, она пристально оглядела комнату. Если и заметила меня, то, вероятно, решила, что я сплю. Затем направилась прямиком к кровати и вытащила из-под нее чемодан. Порывшись внутри, сунула под мышку несколько простыней и вышла на цыпочках, словно боялась меня разбудить.

Я затаил дыхание и лежал неподвижно, избегая смотреть в ее сторону. В конце концов мне удалось выгнуть шею так, чтобы видеть на небе точку, где вечерняя звезда сходилась с луной.

– Вот, выпейте! – прозвучало над ухом.

Я не решался повернуть голову.

– Выпейте, полегчает. Это померанцевая вода. Страх ваш прогонит. А то ишь как вас колотит всего, от страха-то.

Я узнал ее руки, а когда поднял глаза – и лицо. Мужчина, стоявший позади, спросил:

– Вам нехорошо?

– Не знаю. Мерещится разное – вещи, люди, которых другие не замечают. Сейчас тут была одна сеньора. Вы не видели, как она вышла?

– Ступай, – обратился он к женщине. – Оставь его. Верно, духи ему являются.