«Вы знаете, падре, у меня нет денег».

«Тогда оставим все как есть и будем уповать на Господа».

«Хорошо, падре».

Почему, вопреки смирению, в ее глазах вспыхнул вызов? Что ему стоило даровать прощение? Не так уж и трудно сказать пару слов или даже сотню, если от них зависит спасение души. Насколько глубоки его познания о рае и аде? И все-таки, хоть он и забыт Богом в никому не известном селении, а знает наперечет всех, кто удостоен места на Небесах.

Падре стал перебирать имена святых католического пантеона, начиная с тех, чей день был сегодня: «Святая Нунилона, дева-мученица; епископ Анерсио; вдова Саломе, девы Алодия (или Элодия) и Нулина; Кордула и Донато». И так далее. Сон уже почти сморил его, как вдруг он сел в постели: «Я перечисляю святых, будто овец считаю».

Выйдя на улицу, падре взглянул на небо и подосадовал на звездный дождь: он искал в небе успокоения. Где-то пропели петухи. Ночь покрывалом укутывала землю. Земля, «юдоль слёз»…

– Тем лучше, сынок. Тем лучше, – сказала Эдувихес Дьяда.

Стояла глубокая ночь. Свет лампы, горевшей в углу, понемногу тускнел и, моргнув напоследок, погас.

Хозяйка поднялась. Решив, что она пошла за другой лампой, я остался ждать. Вскоре звук ее шагов затих.

Через некоторое время, видя, что женщина не возвращается, я тоже встал и маленькими шажками, нащупывая путь в темноте, добрался до своей комнаты. Там сел на пол и попробовал уснуть.

Спал я урывками.

В какой-то момент раздался крик – протяжный вопль, больше похожий на пьяное стенание: «Ох, тошно мне на белом свете!»

Я резко выпрямился, словно кричали у меня над ухом. Может, на улице? Нет, звук отчетливо прозвучал здесь, намертво въевшийся в стены комнаты. Однако теперь кругом царило безмолвие – такое, что слышно, как муха пролетит.

Нет, невозможно измерить глубину молчания, наступившего вслед за криком. Будто весь воздух на земле вдруг исчез. Полная тишина: ни вздоха, ни биения сердца – ничего; казалось, самый ход моих мыслей замер. Но когда, спустя несколько мгновений, я вновь обрел покой, вопль повторился и долго еще не смолкал: «Как повешенный я требую права хотя бы ногами подрыгать!»

Затем распахнулась дверь.

– Это вы, донья Эдувихес? Что тут происходит? Вас тоже напугал крик?

– Я не Эдувихес. Меня зовут Дамиана. Вот, узнала, что ты здесь, и пришла повидаться. А заодно позвать тебя на ночлег к себе. Там места хватит.

– Дамиана Сиснерос? Вы, случайно, не жили раньше в Медиа-Луне?

– И теперь живу. Потому и добиралась долго.

– Мать упоминала некую Дамиану, которая нянчила меня, когда я родился. Стало быть, это вы?

– Да, я. Помню тебя с тех пор, как ты глазенки открыл.

– Я пойду с вами. Здесь крики мешают уснуть. Вы не слышали? Только что? Будто убивают кого.

– Видать, эхо какое-нибудь не может выбраться. Давным-давно тут повесили Торибио Альдрете. Потом дверь заколотили да так и оставили, чтобы он истлел, а прах его не знал покоя. Ума не приложу, как ты вошел: ключа-то от двери нет.

– Мне открыла донья Эдувихес. Сказала, это единственная свободная комната.

– Эдувихес Дьяда?

– Она самая.

– Бедняжка Эдувихес. Знать, душа ее до сих пор по белу свету скитается.

«Я, Фульгор Седано, мужского пола, пятидесяти четырех лет, холостой, по роду занятий – управляющий, пользуясь данной мне властью и правом вчинять иски, требую следующего…»

Этими словами он начал протокол о преступных деяниях Торибио Альдрете. А закончил так: «Посему обвиняю его в присвоении чужой собственности».

– Насчет мужского пола – этого у вас не отнять, дон Фульгор. Знаю, на что вы способны. И не по праву власти, а сами по себе.

Он напряг память. Первое, что сказал Альдрете, после того как они вместе выпили, якобы отмечая составление протокола:

– Этой бумажкой нам с вами только подтереться, дон Фульгор, потому как ни для чего больше она не послужит. Сами знаете. Ну так считайте, вы со своей стороны приказ исполнили, да и у меня гора с плеч. А то я уж, честно говоря, беспокоиться начал. Теперь-то ясно, что к чему, просто смех берет. «Присвоение чужой собственности» – каково, а! Хозяину вашему, дураку, стыдно должно быть!

Они сидели в таверне у Эдувихес. Он помнит, как спросил:

– Эй, Вихес, не отведешь мне дальнюю комнату?

– Какую вам будет угодно, дон Фульгор. Хоть все, коли пожелаете. Ваши люди тоже здесь заночуют?

– Нет, только один. Не беспокойся о нас, иди спать. Да ключ оставь.

– Как я и говорил, дон Фульгор, – подал голос Торибио Альдрете, – вы-то настоящий мужчина. Не то что хозяин ваш, сучий потрох, меня от него с души воротит.

Это были последние слова, которые он отчетливо запомнил. А после уже не владел собой, то и дело по-бабьи срываясь на крик. «По праву власти, говоришь! А ну-ка!»

Он постучал рукоятью хлыста в дверь дома Педро Парамо, припоминая, как сделал это в первый раз две недели назад. Ждать пришлось довольно долго, как и тогда. Он точно так же взглянул на черный бант, вывешенный над дверью. Однако не добавил про себя: «Смотри-ка, еще один. Первый уже выгорел, а этот блестит, словно шелковый, хотя всего-то крашеная тряпка».

В прошлый раз ожидание затянулось; его даже посетила мысль, не пустует ли дом. Он почти собрался уходить, когда на пороге выросла фигура Педро Парамо.

– Проходи, Фульгор.

Они виделись второй раз. В первый он лишь мельком глянул на маленького Педро, который недавно родился, и все; считай, прошлый визит и был первым. Однако хозяин говорил с ним на равных, без всякого почтения. Каков, а! Фульгор размашисто шагал следом, постукивая себя хлыстом по ногам. «Скоро он поймет, что к чему! Узнает, кто тут главный!»

– Присядь, Фульгор, потолкуем. Здесь нам будет спокойней. – Беседа происходила на скотном дворе. Педро Парамо устроился на краю кормушки и выжидательно поднял взгляд: – Почему ты не садишься?

– Я лучше постою, Педро.

– Как пожелаешь. Только не забывай: дон Педро.

Да кем мальчишка себя возомнил, чтобы так с ним разговаривать?! Его отец, дон Лукас Парамо, и то не смел. А молокосос, в Медиа-Луну носа не казавший, про хозяйство местное знающий разве что понаслышке, обращается к нему, Фульгору, точно к простому батраку. Ну, ладно!

– Как дела в имении?

Вот и момент подходящий. Теперь его очередь.

– Плохо. Ничего не осталось. Последнюю скотину продали.

Он полез за бумагами, чтобы показать, сколько накопилось долгов. И уже приготовился огласить общую сумму, когда услышал:

– Меня не волнует, много ли мы должны. Главное – кому.

– Дело в том, что денег нам взять неоткуда.

– И почему же?

– Потому что ваша семья жила на широкую ногу. Только и брали, ничего не возвращая. Я им говорил: «Рано или поздно всему придет конец». Вот и настал час расплаты. Впрочем, кое-кто согласен купить землю. И не задешево. Хватит на погашение векселей и еще останется – правда, не слишком много.

– Случайно, не ты?

– Как вы могли про меня такое подумать!

– Не строй из себя святого. Завтра начнем приводить дела в порядок. Сперва сестрами Пресиадо займемся. Говоришь, им задолжали больше всего?

– Да. И меньше всего уплатили. Ваш батюшка их всегда напоследок оставлял. Насколько мне известно, одна сестра, Матильда, уехала. В Гвадалахару или Колиму, точно не знаю. А Лола – я имею в виду донью Долорес – теперь за хозяйку. Ранчо Энмедио, вы наверняка слыхали. Ей-то мы и должны.

– Завтра отправишься просить руки этой Лолы.

– Да разве она за меня пойдет? За старика-то?

– От моего имени. В конце концов, девица недурна собой. Скажешь, что я влюбился без памяти. И не соблаговолит ли она. На обратном пути договорись с падре Рентериа, пускай все устроит. Сколько у тебя денег?

– Нисколько, дон Педро.

– Тогда пообещай ему. Скажи, при случае расплатимся. Вряд ли он станет чинить препоны. Завтра же займись.