Ольга стремительно бросилась к нему:

– Анатолий! Анатолий! ты доведешь меня до сумасшествия. Чего ты хочешь, чего требуешь от меня? моей любви? Но разве ты не знаешь, что я дышу одним тобою? Ты образовал душу мою, ты оживил ее святым огнем, и она давно отдалась второму творцу своему. Каких жертв требуешь ты от меня? Я могу быть твоей сестрой, твоим другом… твоей рабой, если ты этого желаешь, но… Анатолий! сжалься надо мной; не разрушай моего святого мира, в котором я едва начала жить душою.

Анатолий привлек ее к себе и страстно прижал к груди. Ольга не противилась и, не помня ничего, склонила голову на плечо поэта.

– Моя Ольга, – прошептал он и прильнул жаркими устами к плечу ее. Ольга почувствовала опасность чистой любви поэта и, вырвавшись из его объятий, в невыразимом волнении упала на диван.

Анатолий с минуту оставался неподвижным; глаза его сверкали; он кусал губы от негодования; наконец, медленно приблизясь к Ольге, он стал перед ней с ужасным видом отчаяния и решимости, вперив в несчастную взор пронзительный и холодный, и произнес голосом, от которого она задрожала всеми членами:

– Так вот твоя любовь, твоя доверчивая, преданная любовь? Один поцелуй пугает тебя! Но я не могу долее сносить эту полулюбовь, это полудоверие. Будь моей, Ольга, моею безусловно, или прощай. Недолго мне оплакивать мое заблуждение; взгляни на меня; я ношу в груди зародыш смерти, и может быть, скоро ты придешь возвратить мне мой жаркий поцелуй, но он не согреет уже этих оледеневших уст! Прощай, Ольга, будь счастлива, если можешь…

Он поспешно скрылся за дверью. Глухой стон вырвался из груди Ольги; она полетела вслед за ним, но на пороге столкнулась с толстою фигурою полковника. В первый раз эта встреча ужаснула ее; она отскочила от мужа, и слезы хлынули из глаз изнемогающей Ольги.

Полковник стоял, выпучивши на нее свои серые глаза, и наконец завопил жалким голосом: «Спазмы, ах, мой спаситель, ведь в самом деле спазмы!» И, торопливо освободившись от трехугольной шляпы и сабли, он побежал за гофманскими каплями. Но Ольга между тем пришла в себя со страху, который навело на нее воспоминание вида уходящего поэта: действительно, в этом виде было что-то неподдельно адское.

Время летело; Ольга не видит Анатолия. Что перечувствовала и что перетерпела она в это время, скрывая свою борьбу и свое мучение под холодной наружностью, принимая и делая визиты, слушая шутки и улыбаясь, тогда как тоска медленною рукою сжимала ее сердце! Этого не понять тем, кто не находился в подобных обстоятельствах. И странно, что когда в минуты сильнейшей грусти мы принуждены, затаив сердечные чувствования, являться в общество, в толпу холодных, но всегда наблюдательных особ, то всегда легче выказать бешеное веселие, нежели спокойствие и равнодушие. Смеясь, возбуждая смех в других, мы охмеляем самих себя и кажемся непритворно веселыми. И, как нарочно, никто в ее присутствии не вспоминал об Анатолии: казалось, будто все забыли об его существовании. Сто раз роковой вопрос готовился слететь с языка, но неоконченный замирал на устах ее. Она молчала и глубоко, невыразимо страдала в молчании.

Однажды Ольга приглашена была на бал. Может быть, она там встретит Анатолия или хоть услышит об нем! Еще одна странная надежда решила ее принять это приглашение: в нескольких шагах от дома пиршества жил Анатолий; может быть, проезжая мимо его жилища, взор ее схватит милые черты сквозь стекла окон или хоть огонек мелькнет из его комнаты! Пустая мечта, прихоть, но сердце, утомленное напрасным ожиданием, увлекается малейшей надеждой. И вот Ольга в бальном наряде; вот она является в веселую толпу. Уже поздно, общество занято танцами и картами. Она удаляется в боковую комнату, где несколько знакомых ей особ собрались в кружок. Едва Ольга показалась в дверях, как одна из дам встретила ее вопросом:

– Ольга Александровна, не знаете ли вы, каково теперь здоровье нашего поэта? – Ольга смутилась.

– Я очень давно не видела его, – отвечала она с принужденным равнодушием.

– Он опасно болен, – продолжала услужливая дама. Ольга вздрогнула, как будто что уязвило ее.

– Пустое, моя милая, – возразила другая дама. – Мой кузен видел его третьего дня у графини Омброзо, и он был очень весел.

– Не может быть; он болен и не выезжает, – сказала первая дама.

– Кто такая эта графиня Омброзо? – спросила с живостью Ольга.

– Неужели вы не знаете, – отвечала вторая дама, – этой интриганки, которая кружит теперь головы нашим fleurs de poix, как называет их Бальзак.

– Италианка?

– Почти; она русская, но для Италии забыла даже родной язык; она приехала, кажется, для получения какого-то наследства.

– С мужем?

– Да, но она из числа тех женщин, которые не показывают в свет мужей своих. Притом же никто с точностью не знает, вдова она или замужняя или жена нескольких мужей; она в третий раз является в Петербурге и всякий раз носит другую фамилию.

– Но это известно, – сказала одна старушка, – ее первый или второй муж барон Лилиенстром, который теперь еще живет в Лифляндии. Она бросила его и ушла с каким-то итальянцем, который, в свою очередь, оставил ее.

– Видели ль вы эту графиню?

– Несколько раз в театре, belle femme [139], и всегда окружена толпой мужчин.

– Прекрасная графиня, как полуденное солнце, ослепила все взоры и распалила самые холодные сердца северных жителей.

– Что ж тут удивительного? как не окружить цветок, который цветет и разливает благоуханье равно для всех.

В эту минуту вошел в комнату Жоржинька.

– Вот мосье Недоумов вернее скажет нам, что делает поэт.

– Не правда ли, – сказала первая дама, обращаясь к нему, – Т…ий очень болен?

– Не правда ли, он был на вечере третьего дня у графини Омброзо? – сказала вторая дама.

Молодой человек, бросив значительный взгляд на Ольгу, отвечал громко:

– Мой бедный друг! он не был на бале; он никуда не выезжает. Он быстро приближается к вечеру своей жизни. Сегодня я был у него, и, судя по словам доктора и по некоторым признакам, его болезнь неизлечима, потому что начало ее в душе, а не в расстроенном теле.

– Ах, бог мой! что же с ним, скажите?

– Кто может проникнуть в тайны других, особенно в тайны поэта? но я давно заметил, что его грызет скрытая грусть, что он старается преодолеть ее, но нет, злодейка, она одолела его.

– Не влюблен ли он? – продолжала первая дама. Молодой человек пожал плечами, взор его снова обратился к Ольге, и он ясно выразил укор.

– Влюблен ли он, не знаю, – отвечал Жоржинька, помолчав, – но я уверен в том, что если мой друг любит, то из него не иначе вырвешь тайну его страсти, как вместе с его душою. Если он любит безответно, он погибнет, непременно погибает. Я знаю его!

Ольга сидела спокойно; ничто в ней не обнаруживало душевной тревоги; даже улыбка, которая за несколько минут мелькнула на ее устах, не исчезла; это было внезапное и совершенное окаменение. Руки бедной сделались холоднее бронзового веера, который она сжала с такою силою, что бронза согнулась в слабых руках.

Кадриль кончился в зале; несколько новых лиц вошло в маленькую гостиную; дамы, которые сидели на диванах, встали и смешались с пришедшими; в это мгновение Жоржинька прошел мимо Ольги, бросил на нее суровый взгляд и произнес будто про себя: «Мой бедный друг! Бедный Анатолий!»

Ольга затрепетала. Невыразимая горесть и страх прожгли ее сердце; в голове раздался шум и звон; всякое газовое платье казалось ей призраком; всякий звук стоном умирающего. И она не с ним! И она не может исцелить его нежными заботами, не может перелить души своей в грудь его и умереть счастливой, завещая ему свою жизнь и свое дыхание! Ольга бросается в кабинет хозяйки, отдаленный от гостиной, и боязливо обводит взор вокруг себя: перед ней на столе стихотворения Анатолия с его портретом. Жадно хватает она это милое изображенье, прижимает к груди, целует, но ее пылающие уста касаются только холодной бумаги, и ей слышатся последние слова поэта: «Ты придешь возвратить мне мой жаркий поцелуй, но он не согреет уже этих оледеневших уст!»